Александр Шелудяков - ИЗ ПЛЕМЕНИ КЕДРА

– Тебе что горевать, икона у тебя есть старинная, хоть и племени ты не христианского, – возражает старуха Пивоварова.

– А и древняя она у меня. От бабани досталась в приданое, – соглашается Андрониха и вздыхает. – Господний лик поувял чуток…

– Да вы что, старые, в Улангае церковь собираетесь строить и молодого попа звать? – возмущается Соня.

– А что тут такого? И позовем, – отвечает старуха Чарымова. – Церковь мы не поднимем, а в порядок пустующий дом Миколаевны, царство ей небесное, привести можно. Иконы поставим… Будет где собраться старым вместе чайку попить, поговорить о земных наших радостях и горестях. Под иконами посидеть – душу очистить.

Югане понравилась эта затея.

– Хорошо! Югана принесет икону! Богу надо молиться – жертву ему давать…

– Господи, что ты в русском боге понимаешь? Идолопоклонница… Все мы рабы божьи и жертва, – съязвила одна из старух и передразнила Югану: – Же-ертву давать…

Эвенкийка вспылила:

– Икона есть! Сейчас принесу. Пусть Андрониха-лиса молится.

– Откудова у нее икона? – удивляются досужие старухи, когда Югана, на ходу застегивая пуговицы на оленьей дохе, хлопнула дверью.

– Есть у нее икона, – хитровато улыбнувшись, подтверждает старуха Чарымова.

– И я видела, – поддержала Чарымиху тетка Евденья, мать шкипера с паузка.

Пока старухи помогали Соне мыть посуду, протирать и ставить обратно на полки, вернулась Югана.

– Вот икона! – сказала она гордо, выкладывая на прилавок завернутую в байковое одеяло картину.

Развернули женщины одеяло, смотрят и не знают, смеяться им или сделать серьезный вид, но не выдерживают, прыскают, укрываясь платками, а потом уже открыто хохочут от души.

Принесла Югана в рамке под стеклом репродукцию со спящей Венеры Тициана.

В тот вечер был магазин открыт до полуночи.

Снова раскочегарили самовар, снова пили чай густой коньячной позолоты. Пели старухи древние, позабытые молодежью песни, веселились. Мечтали устроить чайную в пустующем доме, навести там порядок. Зачем длинные зимние вечера коротать в тоске,

Чем пожилые хуже молодых?

Гуляет в Медвежьем Мысе певун-мороз. В такие морозные вечера и ночи луна ткет себе туманный ореол и серебрит его. На юганской земле тогда вырастает чуткая тишина. Скрип снега под полозьями саней, хрусткие удары копыт о накатанную дорогу – все слышится отчетливым отголоском. Густые столбы дыма прямо стоят над трубами, подпирают сумрачное ночное небо, не желают расставаться с землей. Прозвали такой мороз «певуном»: чихнул человек – за версту слышно, взвыла собака – эхо убежит за поселок и спрячется вдали, на заснеженной Оби, или катится в тайгу, начинающуюся сразу за больничными постройками.

Лена идет от больницы через весь поселок по безлюдным улицам. Идет без медицинской сумки. Подыскивает слова, которыми можно вернуть к жизни человека.

А у калитки стоит молодая женщина, засольщица из коптильного цеха рыбозавода. Стоит и плачет. Стоит она у низко осевшей в сугроб избы, опираясь на деревянную лопату-пехло, которой только что пробила в снегу дорогу к улице. Теперь можно будет подвезти на санях дрова к сараю. Прислушалась женщина: ближе и ближе похрустывают по утоптанной дороге сапоги. «Идет!»

– Здравствуй, Агнюша, – сказала Лена.

– Прости меня, Елена Александровна, стою и реву, хоть в петлю головой. Звонила днем из конторы в больницу, отказался фельдшер идти. Звонила вечером, упросила, чтоб позвали к телефону вас…

– И я, Агнюша, в последний раз пришла…

– Ох-охоньки, вот собачья долюшка выпала… Пойдем в избу. Поговори с ним, прокудой. Если так дальше пойдет, изрублю его топором и себя прикончу…

– Агнюша, не дури. Подумай о детях. Если ничего не поймет, разведись. Ты еще молодая, красивая, все впереди…

Изба тесноватая. На кухонном столе горит керосиновая лампа. На широком топчане за русской печью спят в обнимку два мальчика. Глава семьи, рослый широкоплечий мужчина, приподнял с подушки всклокоченную голову, уставился молящими глазами на доктора. Лицо его сразу стало свирепым, когда заметил он, что в руках доктора нет медицинской сумки.

Хозяйка помогла доктору снять оленью доху, поставила табуретку, пригласила садиться.

– Что, Семен, делать будем?.. – строго спрашивает Лена.

Вскочил мужчина с койки, молчит, не отвечает, лишь дышит тяжело.

– Никогда не поверю, что Семен Катков, тракторист, лихой капитан рыбацкого катера, бригадир стрежевого песка, которого ни буря, ни черт, ни дьявол не могли свалить, вдруг стал таким слюнтяем, – говорит Лена тихо и смотрит в беспокойные, увядшие глаза мужчины, слава о котором гремела когда-то на весь район. – Ты ведь еще не втянулся в эту заразу, колешься недавно. Собери волю. У тебя жена-красавица, чудесные сынишки… Подумай о них, прошу тебя. Семен…

– У меня рак желудка. Я знаю. Сильные боли. Поставь укол, Лена Александровна…

– Ты здоров. Не придумывай себе болезни, не отнимай у врачей время, не закатывай скандалы…

Презрительно швырнула ненавистью Агнюша в мужа:

– Ведь сама ходила, упрашивала Геннадия Яковлевича, чтоб взял тебя в экспедицию трактористом. Принял как человека, поверил. У людей в тайге авария. Отправили тебя, варнака, в поселок за блоком, тросами да гружеными санями с трубами. А ты, прокуда, бросил трактор у мастерских и третий день больным прикидываешься… Люди в этакой мороз гибнут среди тайги, ждут его, мерзавца… Ведь снова выгонят с работы, – всхлипывает Агнюша. – Куда пойдешь!..

– Завтра утром, Семен, поведешь трактор с грузом к буровикам… Если это не сделаешь… – Елена Александровна встает, собираясь уходить.

– Врешь… не запугаешь, – хрипит мужчина, но сразу как-то сникает, горбится и согласно кивает головой… – Не докторша ты, а сволочь! – сквозь слезы бубнит Семен, когда уходит доктор. – У меня рак. Все вы ни хрена не понимаете…

К трактору-утопленнику подвезли сосновые бревна, уложили в настил. Федор должен зацепить тросом затонувшую машину. Потом лебедкой, закрепленной в треноге, нужно поднять машину и намостить под гусеницы бревна. Затем сшить скобами для прочности. Кропотливая и долгая работа.

Минут пятнадцать Федор барахтался в болотной жиже, но все же зацепил трос. Лебедкой выбрали слабину. Фыркнул Федор, мотнул головой, обтер лицо, залепленное прелью, и крикнул:

– Вира, из помойки!

Вытянули буровики Федора на помост, закутали в тулуп и утащили в палатку. Разрумяненная походная печка гудела от натуги, нагоняя жар в брезентовый домик. Федор обмылся из ведра подогретой водой, вытер жилистое тело полотенцем. Неторопливо оделся и сел на раскладушку.

– Присаживайся, Илья, – гостеприимно предложил он. -Поскупился Геннадий Яковлевич… Тебе полстакана, а мне полный… за труды праведные. Пей, неразведенный.