Александр Шелудяков - ИЗ ПЛЕМЕНИ КЕДРА

Теперь она главный консультант по забою зверей и обработке мехов.

Вышли из теплушки дед Чарымов с Таней – в руках связки маленьких дощечек. Прошли мимо клеток с самцами, что близ кормокухни, миновали клетки с соболюшками и остановились возле шеда с молодняком. Стал дед Чарымов развешивать на клетки бирки с надписями, а в них указано: какого зверька забить, какого – оставить. Югана сама выбирала смолисто-черных соболюшек и самцов на племя.

Радовалась Югана, что люди Улангая хорошую звероферму построили и соболей полюбили. Слышала Югана своими ушами: просили по весне дать еще соболяток. Обещал председатель.

Пришли женщины брать соболей из клеток. Надо и Югане идти. Смотреть, как снимают шкурки Паша Алтурмесов с Кешей Тукмаевым. Нужно Югане проследить еще и за обработкой дорогих мехов: хороши ли березовые да осиновые опилки, насыпанные в барабан, хорошо ли смочены они авиационным бензином. Но нет пока машин у артели. Вручную крутят барабаны женщины…

Совсем мало пришлось подсказывать Югане. Кого там подсказывать, если каждый мальчишка и старик в деревне – природные охотники.

Холодный туман осел изморозью на каждую ветку и хвоинку, на каждое дерево и куст. Мельчайшие ледяные кристаллики увязли в упругом морозном воздухе. Все, что тянется к небу, что растет и дышит, взялось опокой: хвойный вечнозеленник зацвел зимним тополиным пухом. Звуки глохнут в снежной блестке, как в пышной сдобе. Глухари попрятались в снежные юрты-ночуйки, дремлют спокойно в обогретых ямках. Ушли соболи в дупла, забились в норы. Затаилась белка.

Укрылись лоси и олени в чащобных пригонах. Вся живность попряталась. На перебинтованную снегом таежную землю надвинулось царство холода.

В сорокаградусный мороз не до промысла человеку. В такое время молодые нетерпеливые охотники грузят в нарту добытую пушнину и торопятся на ближнюю заимку, таежную базу промысловой бригады.

Оглат с осени прикрыт ледяной крышкой. А чтобы покрепче ему дремалось, настлали вьюги-метели сугробы. Мертветь речушке в королевском гробу до вешних дней.

Вьется по сугробам рысковатый лыжный след, счетверенный полозьями. Тащит Илья широкую нарту. Подсобляет ему Кара. Натягивая постромки, старается до хрипоты. Сурова тропа таежной жизни.

Парят полыньи сквозь ноздристый снег. Парит спина охотника. Закоростенела куржой потная телогрейка. Черными сосульками виснут из-под шапки нечесаные волосы. Холод. От немой тишины звон в ушах. От бель-снегов серебрит в глазах. «Вжиг-вжиг», – всхлипывают лыжи. «Скыр-скыр», – бормочут вязья и полудуга нарт. «Хар-хар», – вырывается с паром и слюной из собачьей пасти.

Крепок дух Кучума. Обманул он смерть. И еще обманет много раз. Тропа жизни бесконечна. Пусть смерть ходит рядом трусливой собакой.

Из следа в след жизни передается семя мужества промысловой лайке. Кара боготворит человека. Она – друг пороха и свинца. На вечные времена сроднила ее с человеком первобытная охотничья страсть. Кара не какая-то ожиревшая вислоухая дворняга. Кара создана преследовать зверя. Ее сказка, ее музыка и вдохновение – свежий звериный след, а гул ружья, взрыв выстрела, запах порохового дыма – сигнал победы, горячей крови и парного мяса. Звук выстрела – ее боевая труба. Даже умирая, она прибежит на зов хозяина…

Кара не забудет день, когда смерть занесла свой косарь над ней и ее хозяином. Человек не оголил ножа, не превратил Кару в кусок мяса для своего желудка. Голод и страх перед смертью не пробудили в нем зверя. Кара тогда лежала на лыжине-голице со вспухшими и окровавленными подушечками лап. Человек зубами выкусал между когтей лайки кровавые ледышки. Распластал ножом ошейник, накинул на себя и ползком, ползком тащил голицу с Карой к еде, к бревенчатым стенам избушки.

Не бывает нарта тяжела охотнику, когда в ней много пушнины. Пусть натирает на плече кровавый след ременная лямка, ничего. Все горести Ильи позади. Сейчас лыжи легки. Ноги крепкие. На плече след от лямки зарубцуется, станет тугим, мозолистым. Четыре года не перехлестывала его плеча нартовая лямка. Счастливым сном видится Илье красавец самолет, вспоминает щекотливый запах авиационного бензина. Видятся ему пенные облака, пиратские тучи. Эх, остров Соболиный…

Не впервые Илье прокладывать зимние нартницы. Под скрип лыж, под напев полозьев сочиняет он свои дорожные песни. Даже не песни, а думы и мысли, сказанные вслух, нараспев:

Не зря Илья называет себя сыном Оглата, самого длинного притока Югана, который гонит темно-коричневые воды средь сыпучего песка разрезанных холмов с шапками кедрача.

Где те деревья, которые слышали крик новорожденного Ильи? В его памяти остались лишь рассказы матери о том, как горел костер, как он, маленький человечек, лежал на мешочке с глухариным пухом. Первый крик, плач смешались с плеском воды Оглата, смешались с шепелявым говором тайги, звериными шорохами и криком филина. В ту ночь говорил отец матери Ильи: «Это ничего, девка. Хорошо… Наш сын родился не возле болота, а на берегу большого Оглата…»

Люди Югана всегда были в пути. В пути зачинали детей, в пути рожали. И смерть их настигала тоже в пути…

Отец назвал его Ильей. В честь могучего русского Ильи-богатыря и в честь того Ильи, который живет на небе, палит-пугает огнем из громадного ружья, а когда сердится, то сгребает тучи в обе руки, как щенят, дербалызгает их друг о друга, да так сшибает лбами, что у бедняг искры сыплются из глаз и падают на землю под страшный грохот вместе со слезами. Хотелось отцу, чтоб сын его вырос таким же могучим, как Илья на небе, как Илья из сказки-былины.

Десять лет исполнилось Илье, когда отец не вышел на зимнюю нартницу из урмана. Где и как схоронили его добрые духи, неизвестно. Прошли годы. Стал Илья охотником. Таким, как были его отец и мать. И когда Илья возвращался из урмана, его мать Эйга, проверяя добычу на ощупь, говорила: «Сын Оглата – большой охотник. А я, дочь Тыма, совсем старая… вместо глаз – пустые дупла, вместо сильных рук – гнилые веревки…»

Застыли хантыйские слова, застряли в снежных блестках. Нет дальше ходу быстророжденной и быстрозабываемой песне. Смолкла она. Остановился удивленный Илья. Уперлись его глаза в следы узких лыж, совсем недавно пересекших речку. Лыжня крутилась, уходила в густой березняк. Знал Илья, за белодеревьем лежит Шайтаново болото.

– Зачем узкие лыжи на Шайтанов мшаник бежали? – спрашивает себя охотник. – Заблудился человек…