Михаил Гиголашвили - Тайнопись

— Да помнят, только каждый про свою личную и собственную, а не про соседскую. Ну какое твое собачье дело, сколько Анзор в день кодеина глотает?

— Просто… — промямлил Тугуши.

— Про «просто» тебе уже тоже сказали… Да в Тбилиси всегда так было — все про всех всё всегда знать должны! — добавил Кока и начал, как обычно, ворчать про варварские обычаи и глупые порядки.

В свое время отец Коки, танцор известного ансамбля песни и пляски, будучи на гастролях во Франции, женился на девушке из семьи грузин — эмигрантов первой волны, стал жить в Париже, пить, петь, танцевать и регулярно наведываться на пляс Пигаль. Скоро это жене надоело, и молодые развелись, не прожив и года. Кока родился и рос в Париже у матери, потом учился в ГПИ в Тбилиси, подолгу жил то во Франции, то в Тбилиси у бабушки, матери отца (который женился во второй раз на болгарке и уехал в Софию обучать болгар хоровому пению).

Хоть Кока и окончил строительный факультет, но во Франции его диплом не был признагг, а в Тбилиси он работать не хотел: вид деревянных счетов и допотопных рейсфедеров повергал его в уныние. Да и не было смысла: мать присылала много больше, чем он мог заработать в месяц.

По приезде в Тбилиси Кока сразу впадал в меланхолию, ругал всё местное (а в Париже — всё французское), пил, курил или кололся. Мать присылала столько, что хватало протянуть недели две на каком-нибудь зелье (а его появилось много, всякого и странного: кокнар из маковой соломки, жаренный на сковородке гашиш или отвар из конопли под поэтическим названием «Манагуа», хорошо идущий с горячим портвейном).

Из Парижа Кока привозил сувениры, пластинки, порно. Поэтому ребята в его дворе думали, что Запад состоит из жвачек, пластинок, виски, секса, сувениров и душистых сигарет. Кока честно пытался их в этом всех разуверить, но тщетно: никто этого Парижа не видел, только слышали, что там хорошо «французскую любовь» делают, всякой моды-шмоды, блядей и парфюмерии полно.

Во Франции он успевал отвыкнуть от тбилисской безалаберности, поэтому его раздражали такие обычные вещи, как арбуз, лежащий для охлаждения часами под водой, бесконечные еда и питье, громкая музыка, ночные визиты, необязательность, опоздания, срывы дел, обилие пустых обещаний и мелких дрязг, приходы ночных гостей. Сам он, когда чистил зубы, всегда закрывал кран, а брился в раковине с водой, чем вызывал всеобщее веселье. Арбуз он обязательно перетаскивал из ванной в холодильник. Тушил за всеми свет. Уменьшал музыку. Никогда без звонка никуда не ходил и сам не открывал дверей непрошенным гостям или соседям, которым угодно в три часа ночи сыграть в нарды.

А в Париже на него давило одиночество, которое казалось страшнее многолюдства.

В Тбилиси всё его сердило и угнетало. «Что за туалеты? — возмущался он, возвращаясь из уборной какого-нибудь кафе. — На Западе туалеты чище, чем тут Дом Правительства»!». Однажды он, отправившись за справкой в свое домоуправление, был сражен наповал запахом колбасы, которую одноногий начальник ЖЭКа жарил на перевернутом электрокамине. К тому же в Тбилиси его часто принимали за дебила — он привык на Западе улыбаться, а улыбка у мужчин — это плохой признак: или ты болван или педик, что одинаково нехорошо. Поэтому, если ему надо было пойти в контору, архив, кассу или сберкассу, он брал с собой кого-нибудь из местных парней, которые строили рожи, открывали двери ногами и здоровались матом — так было для всех понятнее.

С ним вечно случались обломы, пролеты, казусы, противные сюрпризы, странные ошибки, что, впрочем, не удивительно, если в Маленьком Париже (Тбилиси) жить и действовать, как в Большом, а в Большом — как в Маленьком. Отсюда — вторая кличка Коки: «Неудачник».

Благополучно миновав следующую биржу возле Дома Искусств, парни неслышно взбирались по улицам в гору, вдоль больших и добротных домов. Уже ярко светили фонари. В районе шла своя неспешная жизнь: была слышна музыка, звуки нард, детские голоса, где-то уже пели, и пение мешалось со звоном бокалов и рыками тамады.

Выше было темнее, фонарей — поменьше, а людей — пожиже. Возле подворотен чернели фигуры, слышались хохоты, ругань и звяканье стаканов. Они старались идти по освещенной части мостовой, возле обочин, чтобы в случае чего улизнуть на такси из этого опасного места, откуда рукой подать до горы, где произошло много громких драк и убийств. Но никто их не тронул, только возле овощного ларька с шутками и прибаутками ласково отобрали пачку сигарет.

Во дворике, где жил Анзор, они растерялись, не зная точно, в какую дверь стучать. Решили негромко позвать. Кое-где дрогнули занавески на окнах. Крепко сбитый брюнет, Анзор, вышел в майке и трусах. Узнав Коку, он недовольно поинтересовался:

— Чего таким парадом явились?

— Извини, в ломке все. Взять хотим от кашля. Не поможешь?

— В ломке по улицам не ходят, — скептически буркнул Анзор и добавил: — Там уже ничего нету.

— Как нету? Уже? Совсем? Может быть, есть еще что-нибудь? — запричитали они.

— Говорю вам, кончилось. Чуть-чуть ломку снять осталось…

И Анзор взялся за ручку двери. Но троица принялась так яростно просить его взять для них таблетки от кашля, что он, на миг замерев спиной и как бы что-то решив, обернувшись, уточнил:

— От кашля, говорите?..

— От кашля, от кашля! — закивали они.

— Ладно, давайте бабки, попробую вылечить ваш кашель.

— Вот стольник, на шесть пачек. Этаминал у нас есть.

— Да? Угостите парой таблеток!

Кока замялся. Анзор вдруг без слов исчез в дверях.

— Что ты, офигел, что ли?.. Он обиделся! Дай ему этот проклятый этаминал! — испуганно зашикали парни.

Кока не успел ответить, как появился Анзор и протянул Коке пачку:

— Вот, меняю, не думайте… Вы мне — этаминал, я вам — кодеин, ломку снять. Своим кровным заходом делюсь! Вообще я этот этаминал не очень уважаю, но у меня сонники кончились, а без них кодеин не идет, сами знаете.

— Знаем, конечно. Что ты, что ты, Анзор, мы барыги, что ли? Мы бы и так дали! — начал Кока, угодливо вылущивая таблетки этаминала, чуть ли не с поклоном подавая их Анзору и вожделенно рассматривая пачку, полученную взамен.

— Ништяк. Вы ломку снимите, а я пойду с утра, посмотрю, что к чему… Я тебя сам найду, сиди дома, — сказал Анзор напоследок и окончательно скрылся за дверью.

Они обрадовано выскочили на улицу. У ресторана сели в машину и поспешили к Коке, где и разделили ю таблеток на троих, добавили этаминала и через четверть часа уже сетовали, что кайф только пару разиков лизнул их теплой волной — и исчез. Ломота в костях, правда, умолкла, насморк стих и мигрень отстала. Но не более того.

Наутро Тугуши и Художник явились к Коке ни свет ни заря, чем очень удивили бабушку, знавшую, что бездельники обычно спят до полудня и заявляются под вечер.