Михаил Гиголашвили - Тайнопись

— Иногда даже с проктологическим уклоном, — задорно подхватил он.

— Или ротогорловым, — поддакнул я.

И мы чокнулись мягкими стаканчиками. Это было противно — нельзя чокаться и не чувствовать упругости стекла, не слышать призывнопривычного звона — сигнала к счастью. Добив кисловатое вино, я вернулся к старой теме:

— Впрочем, и с красотой тоже не всё ясно. Красота — понятие относительное, держится только на мнениях, как учит Демокрит. Вот в Африке царьки свой гарем в клетках держат, чтобы бабы жирнее были, как рождественские гусыни, которым в глотку корм палкой проталкивают. Рабыням и пропихивать не надо — сами уплетают за милую душу и за обе щеки, что им еще в клетках делать? А царь с главным шаманом каждое утро обход делает, выбирает, какой бы женой закусить на обед… Свои законы, согласитесь.

Академик, отпивая вино малыми глоточками, кивнул головой:

— Вы очень правы. Знаете, однажды, где-то в Париже или Лондоне, я стоял в тамбуре поезда и наблюдал, как выгружается чета негров. У них был огромный баул размером с гробовую плиту. Они вдвоем с трудом подволокли его к дверям и, когда поезд встал, жена спустилась на перрон, подставила голову, муж с трудом водрузил тюк ей прямо на темя, она подкинула его, поправила — и пошла. Он — за ней, не обращая внимания на багажные тележки, во множестве стоящие кругом… Традиции, ничего не попишешь… Их надо лелеять, а не нарушать… Тут что, вечный праздник?.. — вдруг громко спросил он, как будто только что проснувшись. — Там фокусники, живые картины, фигуры, балет, здесь опять что-то такое эдакое… И костюмы какие добротные, немецкие… Немцы всегда славились добротностью…

— Живой город Кельн. За ваше здоровье! Пейте! Красное вино — это не опасно, — заверил я его.

Скоро вино, побратавшись с коньяком и пивом, развернуло меня в сторону жареного мяса.

— Вас демоны не беспокоят? Не зовут отведать убоины? — спросил я у академика, маленькими глотками пившего вино. — Плоти зарезанной свиньи? Надеюсь, у вас с мусульманством ничего общего?..

— Боже упаси, какой я мусульманин? Я православный, что вы!.. То есть лютеранин… Но это всё равно. Разве сейчас не мясопуст?.. Можно есть скоромное? Кстати, как вы думаете, может быть, все-таки вернуться и купить ей ту голубенькую блузочку?.. Конечно, там шов неровен, но все — таки…

— Забудьте! Потом! Блузок много! — ответил я, помахал последним стражникам, добил чекушку и купил две горячие булки с круглыми шипящими котлетами размером с берет академика; одну дал Ксаве, в другую впился сам.

— Мне нельзя жареного, панкреатит может разыграться, — сказал он и тут же начал воровато обкусывать котлету.

Мы побрели дальше.

— Какие у нас планы? — спросил я, косясь на часы.

— Мы успеваем на ужин? — спросил он в ответ.

— Вполне. Но поужинать можно и в городе.

— Да, но… Ох, вы опять ставите меня перед выбором… Кстати, а ваша болгарка не обидится? — вдруг поинтересовался он. — Вы, помнится, сказали, что ее тоже пригласили на ужин?

«Ого! — подумал я. — Всё помнит!»

— Мы можем позвонить ей, и она подъедет. А можем в гостиницу поехать, где наверняка наши люди в спортивных костюмах водку пьют и вареными яйцами закусывают. Или ходят с бутылками из номера в номер, как это было вчера после «Катюши», когда русский вечер перешел в завершающую стадию.

— Я тогда принял снотворное. Было что-нибудь интересное?

— Как вам сказать?.. Я, честно говоря, мало что помню… В конце все дружно целовались, а шофер сплясал «яблочко».

Говорить о том, как мы с Цветаной попали в мой номер и какое согласие вдруг воцарилось между нами, я посчитал излишним.

— Вообще, знаете, поедем лучше в гостиницу. Как-то неудобно. Их начальство хотело со мной побеседовать, — подумав, сказал Ксава.

— Согласен. — Меня этот вариант тоже устраивал: ближе к номеру, к графину, к стуку очков о тумбочку, к беззащитным глазам и горячей речи, из которой понимаешь каждое пятое слово, что делает речь неотразимо-прекрасной. — Ужин в восемь. У нас есть еще время. Тут недалеко, за пятнадцать минут доедем. Трамвай ходит, как в Питере.

Внезапно я вспомнил, что не поставил графин в холодильник и он так и остался, открытый, преть у батареи. Наверняка привел в ужас горничную, когда та зашла убирать номер. Чтоб не вылила, чего доброго! От немки можно ожидать и такого.

— Посидим? Я что-то утомился, — предложил академик, увидев скамейку.

— С удовольствием.

В кармане булькала последняя чекушка. Свинец давно уже не капал на макушку, обручи тоски были свинчены, жажда смерти превратилась в обычную жажду, кошки перестали скрести и царапать душу, демоны убрались восвояси, а душа отмякла и задвигала жабрами. — Хотите глотнуть?

— Но это же опасно, я только что выпил стакан вина! — всполошился он. — Нет-нет, не хочу, вы пейте. И прочтите мне что-нибудь из ваших аскез, вы же обещали!

— Вам очень голое? Или немного с плотью?

— Ню всегда интересней.

— Хорошо. Тогда вот: «Поэзия — кокаин, проза — героин, а драма — морфий».

— А какая разница? — не понял он. — Это разве не одно и то же?..

— Отнюдь. А разве проза и поэзия — одно и то же?.. Они живут и действуют по-разному: поэзия видит миг, а проза смотрится в вечность. Ну ладно, — я поискал что-нибудь другое. — «Сожжение книг есть возврат мысли в свое первоначало — в ничто».

— Вот это я понимаю, — кивнул он головой. — Согласен.

— «Новая книга — как очередная любовница: ею занят, с нею носишься, о ней думаешь; а потом забываешь».

— Это не только у писателей. Со мной то же происходит, то есть не с любовницами, конечно, а с книгами, — поправился он. — Очень, очень хорошо. Хлебников причислил бы вас к словачам.

— Почему к сволочам? — не понял я.

— Да не к сволочам, а к словачам! Конечно, и словач может быть изрядной сволочью, — развеселился он. — Хлебников делил писателей на словачей и делачей. Делачи — это ремесленники, а словачи — творцы, которые создают т. н. «письмеса»…

— Вы мне льстите…

— Вы не женщина, чтобы вам льстить, — парировал он. — Поэтов, кстати, он называл совсем смешно — «небогрызы». А вы, случаем, не из этих небогрызов? Стихов не пишете?

— Неба не грыз, но написал в жизни один-единственный стих, — признался я. — Стих почти белый. Как фарфоровые лица немок.

— А знаете, вокруг Чернобыля уже несколько лет спеет белая черника. Белая черника, вы только вдумайтесь в это словосочетание! — вспомнил вдруг академик.

— Генные изменения.

— Ах, какие там гены! — он махнул рукой. — Я точно знаю, как там всё случилось — моя дочь замужем в Киеве. Дежурные, услышав рев сигнализации, тут же её отключили. Потом ревело еще дважды, и они дважды ее отключали — пусть, дескать, начальство разбирается. Когда же, наконец, загорелось, то прибежали пожарники в майках, чуть ли не с домино в руках, начали лить воду. Вот тут-то и произошла водородная реакция. Руководство сбежало, их потом долго искали, они были настолько заражены радиацией, что излучали ее, как прожекторы. Даже мертвые, могли заразить всю землю вокруг могил… После взрыва шли красные облака, а земля начала пузыриться. Вот как это было! Советское головотяпство с атомной начинкой! — он в сердцах покрутил набалдашник палки. — При Сталине ничего не взрывалось… И пожарные знали, когда играть в домино и как тушить пожары…