Михаил Гиголашвили - Тайнопись

Солдаты, сгрудившись в стороне, давали советы:

— Ногами вверх его, свинью!

— Топором по башке — и всё, чего там возиться!

— Поперек привяжи!

Наконец, старика приторочили, как-то боком, лицом в сторону, с вывихнутой рукой. Веревками, с толчками и бранью, подняли крест. Силач взобрался на камнеметню и обухом стал вгонять крест в землю.

— Вот так хорошо, — сказал он, спрыгивая.

Солдаты без особого интереса наблюдали за казнью, доедая из мисок горох с мясом. Где-то играл рожок. Перекликались часовые. Да бык косил брезгливым глазом, роя землю копытом.

— Но-но, Зобо, не злись! — успокаивал его Манлий, но бык продолжал утробно урчать и дергать хвостом.

Лука в щель пораженно рассматривал голого старика, который висел тихо, не шевелясь. И тут до него дошло, что пощады не будет — смерть! Сейчас. Его. Понял, что выхода нет: «Казнят!»

Сунув листы в карман кацавейки и напрягшись, он встал у двери. И когда Анк, деловито обойдя и осмотрев крест со стариком, пошел к хлеву — он был готов. Он не думал о побеге. Не знал, куда ринется. Не ведал, что сделает. Просто жизнь взбунтовалась в нем, перелилась через край.

— На!.. На!.. — вдруг услышал он. Это мальчишка совал ему камень.

Дверь распахнулась. Он взмахнул камнем. Но Анк успел уклониться, а Лука, пробежав пару шагов, был повален ниц.

— Тварь! — заорал Анк.

После удара по голове Лука потерял сознание.

Очнувшись, он увидел прямо над собой налитое кровью лицо с отвисшими щеками: это Силач сопел, разя чесноком, мерно наклоняясь и просовывая веревку под крест — привязывал левую руку. Правая уже была примотана к перекладине. В ногах, сидя на корточках, кто-то молча накручивал веревки на щиколотки. Лука краем глаза видел только подрагивающее перо на шлеме и ощущал, как с каждым этим подрагиванием еще один виток ложится на его ноги. Ноги были босы, сам Лука — в исподнем. Молчание палачей было страшным.

И вдруг стали поднимать.

— Тяжелый! — судорожно задышал кто-то сзади.

— Бери на себя, перекос!

— Правый угол тяни!

Потом посыпались мерные удары сверху — крест вбивали в землю. Лука ощущал удары всем телом. Ноги были уперты в перекладину, и удары отдавались прямо в затылок. Наконец, кончили, отошли, уселись на землю.

«Сойти бы!.. Уйти бы!..» — тоскливо подумал он, уставясь сверху на грязную землю, на щепки и забытый топор. Мешок, сандалии, кацавейка валялись тут же в грязи — никто не захотел взять их себе.

Увели мальчишку. Через короткое время вернули, окровавленного, быстро привязали к перекладинам. Мальчик повис молча, не шевелясь.

Солдаты, поглазев на кресты, разошлись, повздорив напоследок, что делать с быком. Кто-то предложил зарезать на мясо, но все были сыты и никто не захотел возиться. Решили оставить у колодца:

— Манлий завтра разберется!

Бык строптиво бурчал и бодал рогами колодезный круг.

Закрапал дождь. Силач, оставленный сторожить казнимых, походил-походил, да и прилег возле хлева, подстелив кацавейку под голову и полулежа дохлебывая из фляги.

Лука чувствовал, что руки и ноги его одеревенели, как будто их окунули в жидкий лед. И это огненный лед струился по всему телу, забираясь в каждую клетку и прожигая всё насквозь. Стемнело. И в душе смеркалось. Он проваливался в отчаяние, обвисал без сил, без мыслей в кромешной тоске. Забылся…

— Жив? — дошло до Луки. Это из темноты спрашивал старик.

— Жив, — отозвался он, приходя в себя.

— Ты зубами грызи веревку, — услышал он опять. — Я не могу… Зубов нету… И рука вывихнута, шевельнуть не могу… Солдат дрыхнет, я вижу его. Луна на него светит.

«А ноги?» — не успел подумать Лука, как старик снова зашипел:

— Ногами тоже шевели, растягивай! Можно растянуть. Недавно в горах один спасся так… За ночь распутался…

— Я тоже жив! — сказал из темноты мальчик.

И ты грызи!.. — приказал старик.

Через мгновенье тот ответил прерывисто:

— Не могу достать!

— Смоги! — громче, чем раньше, просипел старик.

Вокруг, в ночи, никого не было, кроме быка, который блестел глазами и нервно бил рогом в камни колодца, перебирал копытами.

Лука повернул шею и начал зубами ерзать по вонючей веревке. Одновременно задергал рукой, растягивая веревочные оковы. Руки у него были крепкие: сам всегда драил бараньи шкуры, выделывая пергамент, перетирал краски, вытесывал доски для рисования, а в юности в Кумране переписал тысячи строк в сотнях свитков.

Он грыз и грыз, забыв обо всем. Зубы ломались. Во рту стояла соленая и горячая кровь. Десны скользили по веревке. Рот забился грязью, углы губ надорвались. От страха и отчаяния думалось что-то несусветное: «Там была толпа, люди… близкие, а туг… тьма… и спящий солдат…» Вдруг стало обидно умирать в одиночестве, в ночи! Но он задавил в себе эту зависть, ужасаясь: «Кому завидуешь? Ему? Зависть — большой грех!» — и с удвоенными силами продолжал грызть веревку.

Через час он сумел перегрызть один виток. И странно — руке сразу стало свободно, она осталась стянута лишь у запястья. «Неужели?» — впервые с живой надеждой пронеслось в Луке, и он начал крутить кулаком, выгибая запястье.

Усталость затопляла его до отказа, болело тело, руку жгло от заноз, изо рта сочилась кровь, он часто проваливался в красную муть, однако небесная сила снова и снова выводила его из круга смерти. И когда, обессилев, он обвисал и, не шевелясь, бессмысленно смотрел в темноту, то приходила мысль о Иешуа, давала сил бороться дальше: «Он прошел — и я пройду! Он был — и я буду!» Сама эта мысль была животворна.

И вот, вжав пальцы в доску и чувствуя, как большие заносы впиваются в плоть, он вытащил из-под веревочной петли правую руку.

Стояла ночь. Где-то тлели костры, перекликались караульные, но их Лука не боялся — они ни разу к крестам не приближались, обходя лагерь по большому кругу.

— Живы? — прошептал он, вглядываясь в темень.

— Да, — отозвался мальчишка.

— Шевелись!.. У меня одна рука свободна! — сказал Лука.

— Не могу, устал, — ответил тот.

— Шевелись! Растягивай!

— Тише! — захрипел из темноты старик. — Крест качается!

Лука принялся ерзать ступнями по доске, разводить щиколотки. Правой рукой он пытался ослабить веревочные кольца на левой руке.

Крест качался, но Силач спал. Бык застыл не шевелясь. Его зеленосиние глаза не отрывались от крестов, а кончик хвоста ходил напряженно и гибко.

— Давай! Давай! — хрипел старик. — Они дрыхнут все. Два дня без остановки шли, пьяные, усталые. Может, спасемся еще!.. Вон, за оврагом, лес! Там уж никто не поймает. Видать, ты сильный, крепкий… Давай, брат!.. Да поможет нам Спаситель!

— Поможет! — захрипел Лука как баран под ножом — так пересохло горло.

Бык вдруг издал в ответ какой-то звук.