Дойвбер Левин - Вольные штаты Славичи: Избранная проза

— Не, — сказал я, — не ездил.

— Э-эх ты, цыпленок жареный! А вот я, Качан, где хошь бывал: и на Кавказе бывал, и на Волге бывал — и все, брат, под поездом. Надо мне тебя уму научить. А то вот погляжу на тебя — дурак ты, Качан, пропадешь. Хошь, друзьями будем?

— Хочу, — сказал я.

— Вставай, — сказал Цыган, а сам наперед меня вскочил и зажег свечу. — Клади палец на огонь, — говорит.

Положил я палец на огонь, жжет, — отдернул я палец.

— Жжет, — говорю.

— Не этот палец — мизинец, — сказал Цыган. — Подержи, не сгоришь.

Цыган сделал то же.

— Ножик есть? — говорит. — Давай сюда.

Он надрезал мой палец, потом свой, потом сказал:

— Теперь я беру в рот твой палец. Ты — бери мой. Пососи кровь-то. Так, ладно.

Стал я ходить с Цыганом. Скоро к нам пристал третий — Хаим, тихий паренек, трусливый как заяц. Цыган взял его в компанию за хороший голос.

— Эх ты, канареина! — говорил он Хаиму. — Пристал ты к нам как банный лист. Подумай: на кой ты нам дался? — А не отпускал.

Настала зима. Завернули морозы. Жить нам стало худо. Хаим отморозил нос. Я — руки. Они у меня опухли, болели.

Петь на морозе стало трудно, да и подавали мало. Раз вечером Цыган сказал:

— Вот что, орлы, — сказал он, — плюнем на этот поганый город и махнем в Кадин. Тут-то нас все знают, а в Кадине нас встретят вроде как актерщиков.

— Ладно, — сказал я, — идем.

Хаим — тот захныкал.

— Как пойдешь? Холодно. Опасно. Мужики побьют по дороге…

Но Цыган даже разговаривать не стал.

— Сегодня ночью выходим, — сказал он, — и ты с нами, канареина. Понял?

Шли мы всю ночь по снегу и никого не видели, а утром встретили двух мужиков. Они ехали верхом.

Цыган подошел, поздоровался и спросил дорогу на Кадин. Мужики поглядели на нас, потом друг на друга, потом старший, бородач лет пятидесяти, вынул изо рта коротенькую люльку, сплюнул, обтер рот и спросил:

— Кто такие будете?

— Мы — сироты. Кадинские мы. К матке идем, — сказал Цыган.

Мужики переглянулись.

— Говоришь, кадинские, — сказал младший, коротенький человек, горбатый, — а дорогу в Кадин не знаете. Чудно это.

— Мы шесть лет дома не были. Мы дорогу забыли, — сказал Цыган: — Скажите, дяденьки, как пройти.

Старший мужик вдруг осерчал.

— А в острог хочешь? — сказал он и поехал. Уже отъехав большой кусок, младший повернул голову и крикнул:

— Эй, хлопцы, дорога-то в Кадин прямо !

Мы шли весь день. Деревни обходили. И даже ночевать не зашли в деревню, а заночевали в поле, зарывшись по горло в снег. В снегу тепло спать, только двигаться не надо. Утром началась метель. Дорогу замело. Мы с трудом по телеграфным столбам добрались до Кадина.

Прошли мы улицу, переулок, другую улицу.

— Стоп, хлопцы, — прошептал Цыган, — мильтон.

Верно, на базаре стоял низенький милиционер с винтовкой и от нечего делать дул себе в кулак.

— Вот холера, — прошептал Цыган. — Заберет еще в часть. Тихо, хлопцы. Поняли?

Цыган приказал нам спрятаться и ждать. Сам он пошел разведать, что да как. Скоро он крикнул нам:

— Крой сюда, ребята! Мильтон-то ушел, чтоб ему провалиться.

Сели мы и запели, в три голоса поем, на весь Кадин. Сначала никого не было, потом подошел человек, послушал и спросил:

— За деньги поете?

Потом какой-то старик пришел. Глухой, верно. Он все говорил:

— Вы громчей бы.

Потом много собралось народу. И тут какая-то старушка прибежала.

— Чего смотрите? Чего рты открыли? — закричала она. — Тут дети на морозе сохнут, а им и дела нет. Вы, дети, откудова? — спросила она пас.

— Из Переяслава, сироты мы, жить негде, — заплакал Цыган.

— Как жить негде? — удивилась старушка. — Идемте ко мне ночевать.

Месяц жили мы в Кадине. Худо было с ночевкой. Первые три дня мы ночевали у старушки. На четвертый день она вдруг забузила.

— Насели на мою голову, бездельники! — кричит. — Думаете, других у меня дел нет, как только вам кровати стелить? Что я вам — прислуга, тетка, бабушка?

— Кляча ты беззубая — вот ты кто! — крикнул Цыган. И за дверь. Мы за ним.

— Чтоб ноги вашей, бродяга, не было в моем доме! Воры! Обормоты! — ругалась вдогонку старуха.

Мы ночевали в полуразрушенном доме. В нем не было ни потолка, ни пола. Только и были что окна да двери. А морозы были здоровые. И дела пошли под гору. Подавали все меньше.

— Эго не город, — сказал раз Цыган, — это — дыра. Собирай монатки, ребята. Кроем в Переяслав! Поняли?

Обратно в Переяслав мы поехали поездом.

Скоро после того Цыган пропал. Вылез утром из подвала на двор, сказал, что скоро вернется, и не вернулся. Куда он девался, не знаю. У Хаима же нашлась в городе какая-то родня, тетка, что ли, он ушел к ней жить. Остался я один.

Зима прошла. Настало лето.

Раз утром стоял я у продуктового ларька, голодный как зверь, и глядел на пирожки с рисом. «Спереть бы таких хоть пяток, — думал я, — да с кофеем, да с маслом — эх!»

Думаю я так, и вдруг меня кто-то хлоп по плечу. Обернулся я — Вольф. Стоит рядом, палочка в руке, круглый, лысый, а на лысине муха сидит.

— Вот ты где, Шостак, — говорит, — а мы тебя ищем. Семнадцатого годовщина колонии. Как-никак, а тебя тоже чествовать надо. Едем со мной.

У меня прямо дух захватило, но я смолчал. Стыдно мне было согласиться сразу. Вольф повертел перед носом палочку, подождал и говорит:

— Значит, едем?

— Ладно, — говорю, — едем.

— Молодец, Шостак, — обрадовался Вольф, — молодчина.

Прожил я на этот раз в колонии два года, а на третий год получаю от старшего брата Лейбы письмо. Брат пишет, что остался служить в Красной армии, живет в Ленинграде и зовет меня туда. «Ленинград — большой город, — писал брат, — учиться будешь. Человеком станешь». Пошел я с этим письмом к Вольфу.

— Что же, — сказал Вольф, — раз брат зовет — поезжай. Ленинград стоющий город.

Попрощался я с ребятами, сел на поезд и поехал.

— Тебе надо поступить в детский дом, — сказал мне брат, когда я приехал, — а когда подрастешь, определю на рабфак.

Но в ОНО брату сказали, что меня сначала направят в карантин, а уже оттуда в детский дом.

В карантине в то время жили беспризорники, малолетние преступники и дефективные. Командовал там Костя, парень лет шестнадцати, толстый, черт, как свинья. И что ни слово, то — «убью». Слягавишь — убью. Не дашь — убью. Не пойдешь — убью. И не зря, ведь, грозился — за покушение на убийство Костя потом попал в лавру.

Было так дело: сели мы раз утром чай пить. Что такое? Чай соленый как рассол. Оказалось, что Костя в чай вместо сахара соль насыпал, а сахар забрал себе. По столу от Кости и дальше — приказ: «Молчать, братва! Слягавишь — убью». Пьем чай, тошнит, а пьем и молчим. А после чая нас вдруг выстраивают в зале, появляется заведующий. «Вы так простоите до тех пор, пока не скажете, кто насыпал соль». Так. Значит, кто-то накатил. Но от нас ничего не добились. Продержали в строю целый час и отпустили. А наутро нашли Фомку, тихого парнишку, лет четырнадцати, привязанным к постели, в ладонь вбит гвоздь, и видать, что ночью его кто-то душил. Развязали Фомку, а он говорит: «Костя». Бросились искать Костю, а его нет. Нашли его только через месяц где-то в подвале на Лиговке.