Марлен Хаусхофер - Стена

Поэтому я заперла Жемчужину, оставив ей мяса и воды, наверху, в чулане, где хранились хворост и кора на растопку. Жалко, да ничего не поделаешь.

Найти дорогу было нетрудно, путь наверх занял три часа. Дорога была в хорошем состоянии и широкая: ею пользовались, когда гнали на альпийские пастбища скот. Если бы стена возникла несколькими днями позже, то наверху оказались бы небольшое стадо и пастушка. Но я не жалуюсь, для меня все могло бы обернуться тогда гораздо хуже.

Альпийская хижина стояла посреди большого луга, трава на нем начала уже желтеть. Бредя по мягкой траве, я думала о Белле, которая все лето ела жесткую траву с прогалины, здесь же ее ждала шелковая мурава. Мне тут же пришло в голову пригнать ее сюда в будущем мае. Но я сразу вспомнила о стольких трудностях, что испугалась. Хижина — в порядке, на крайний случай в ней можно провести и целое лето. Я обнаружила маслобойку, два старых календаря и портрет неведомой мне кинозвезды, приколотый кнопками к шкафу. Пастушка оказалась, таким образом, пастушком. Было очень грязно, у посуды — жирные коричневые края, а стол, должно быть, не скоблили никогда. Еще я нашла позеленевшую черную фетровую шляпу и драный плащ. Я устала, брусники хотелось все меньше. Пришлось заставить себя идти дальше. Наконец нашла брусничное место. Но ягоды едва порозовели; стало быть, чтобы собрать их, мне придется подниматься в горы еще раз. Прежде чем начать спускаться, я поискала место, с которого был хороший обзор. Нашла его там, где начинался лес, а склон обрывался крутой осыпью. Там я села на пень и поднесла к глазам бинокль.

Был чудный осенний день, видно далеко-далеко. Когда я принялась считать красные колокольни, меня пробрал озноб. Я насчитала их пять да несколько крошечных домишек. Леса и луга еще не сменили цвета. Среди них виднелись желто-коричневые прямоугольники — несжатые поля. Пустые дороги. Несколько мелких предметов были, судя по всему, грузовиками. Внизу все неподвижно, нигде ни дымка, на полях не видно птичьих стай. Я долго вглядывалась в небо. Пусто, никого. Я и не ждала ничего другого. Бинокль выскользнул из рук и упал на колени. Колокольни пропали из виду.

Лукс соскучился и стремился дальше. Я встала и пошла за ним. Пустое ведро оставила в хижине, чтобы не тащить его обратно, зато взяла с собой календари, мешочек муки и маслобойку. Я привязала ее к рюкзаку, она немедленно начала бить меня по спине. Но без нее я никак не могла обойтись. Ужасно утомительно крошечными порциями сбивать масло мутовкой. Теперь, когда у меня есть маслобойка, я смогу и топленого масла запасти. Лукс вошел в раж и носился по лугу, так что только уши хлопали. Я с маслобойкой тащилась следом. Ненавижу таскать тяжести и всю жизнь таскаю. Сначала непомерно набитый портфель, потом чемоданы, детей, продуктовые сумки и ведра с углем, а теперь еще, после охапок-то сена и вязанок дров, и маслобойку. Удивительно, как это до сих пор руки у меня еще не до колен. Тогда, может, не так болела бы поясница, как нагнешься. Не хватает только когтей, густой шерсти да длинных клыков, тогда я полностью была бы приспособлена к жизни. С завистью глядя на летящего по лугу Лукса, я вспомнила, что с самого утра выпила только немножко колодезной воды. Совершенно забыла поесть. Провизия моя была под маслобойкой. До дому добралась при последнем издыхании, плечи ломило еще несколько дней. Зато маслобойка принесена.

После этого в календаре две недели нет ни одной записи. С трудом припоминаю это время. Почему же мне не хотелось писать — от слишком хорошей жизни или от совсем скверной? Полагаю, скорее от скверной. Однообразное питание и постоянное переутомление подорвали мои силы. Должно быть, как раз тогда я собирала валежник и кору и складывала их наверху. Я и раньше так делала. Сухое дерево нужно на растопку. В тихую погоду дрова под балконом оставались сухими, а вот когда лил дождь и дул ветер, они иногда отсыревали и не желали разгораться. Можно было бы с успехом использовать в качестве дровяного сарая гараж, но он нужен под сено. К тому же у сырых дров есть свое преимущество: они гораздо медленнее горят и не нужно часто подкладывать. По вечерам, когда мне не хочется, чтобы огонь за ночь потух, я всегда топлю сырыми дровами.

Судя по календарю, ожила я второго октября. Копала картошку. Таскала ее мешками в дом и рассыпала в спальне. Не решалась убрать в маленький погреб, выкопанный в горе за домом. На пробу положила туда пару картофелин, и они померзли в первый же мороз. В спальне, когда закрыты ставни, темно, прохладно и — странным образом — сухо. Она теперь битком набита, я сложила там все припасы. Мой исходный капитал увеличился в несколько раз. Несмотря на усталость, сварила на ужин кастрюлю картошки и съела ее со свежим маслом. Просто пиршество, я наконец-то наелась досыта и уснула за столом. Лукс, с укоризной разбудивший меня через час, тоже получил картошки, только кошки, хищники до мозга костей, пренебрегли ею. Лукс всегда любил картошку, да только я редко ему давала: собакам она не на пользу.

Мне не хотелось запускать поле, в первый год едва удалось справиться с сорняками, и я решила все немедля перекопать. Отдохнув денек и собрав бобы, взялась за дело. Только кончив, успокоилась. Бобы высушила на солнце и спрятала, чтобы посадить на будущий год. После долгих подсчетов часть картошки тоже отложила на семена. И никогда к ней не притрагивалась. Лучше попоститься пару недель, чем на будущий год пропасть с голодухи. Управившись с урожаем, я вспомнила о плодовых деревьях на лужайке, где нашла Беллу. Там обнаружилась яблоня, две сливы и еще одна яблоня, дикая. На обеих сливах поспело двадцать четыре плода, маленькие такие, пятнистые, все в каплях смолы и ужасно сладкие. Я их тут же и съела, а ночью от них разболелся живот. На яблоне было штук пятьдесят яблок, больших, с плотной кожурой и красными бочками: зимние яблоки, единственный сорт, до конца вызревающий в горах. Прежде мне всегда казалось, что на вкус они — репа-репой. Такая я была привередливая и избалованная. Дичок усыпан маленькими красными яблочками. Вообще-то они годятся только на вино. Но я весь год заставляю себя их есть — ради витаминов. Яблоки еще не совсем поспели, я оставила их дозревать. День был чудесный, прохладный воздух чуть пощипывал, я удивительно четко видела каждое дерево и каждое строение по ту сторону стены. Занавески были по-прежнему задернуты, и обе коровы, товарки Беллы, спали глубоким каменным сном. Некошеная трава доросла им до боков и скрыла ноздри. Вокруг маленького домика буйствовала крапива. Отличная могла бы получиться прогулка, но вид коров и стоящей стеной крапивы расстроил меня.

Я всегда больше всего любила осень, хоть никогда не чувствовала себя осенью особенно хорошо. Днем — постоянная усталость и нервозность, ночью — часами беспокойная полудрема и навязчивые путаные сны. Эта «осенняя болезнь» и в лесу меня не миновала, но я не могла себе позволить особенно носиться с ней, да и не так уж она докучала. Вероятно, к тому же некогда было обращать на нее внимание. Неунывающий Лукс был особенно жизнерадостным, однако посторонний глаз вряд ли заметил бы разницу. Он ведь не унывал почти никогда. Я никогда не видела его в дурном расположении духа долее трех минут кряду. Он просто не мог противиться искушению радоваться жизни. А жизнь в лесу была для него сплошным искушением. Солнце, снег, ветер, дождь — все причина для восторга. Рядом с Луксом невозможно было долго грустить. Даже как-то неловко, что житье со мной приносило ему столько счастья. Не думаю, что взрослые дикие звери счастливы или хотя бы веселы. В собаке эту способность развило совместное существование с человеком. Хотелось бы мне знать, почему мы действуем на собак как наркотик. Судя по всему, манией величия человек обязан собакам. Даже я иногда воображала, что во мне есть что-то особенное, раз Лукс, завидев меня, захлебывается от восторга. Разумеется, ничего-то особенного во мне нет, просто Лукс, как все собаки, испытывал неодолимую потребность в человеке.