Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

В машине Жос сидел с отстраненным ощущением свободы, какое бывает у людей, на которых обрушивается судьба и которые перестают обращать внимание на мелочи жизни. Он не задал ни одного вопроса. Он подробно описал путешествие между Граубюнденом и Арденнами, задерживаясь на мрачноватых нелепостях, рассказывая о таможенных хлопотах, объясняя, что шофер черного «мерседеса» ехал так быстро, что весь путь напоминал своего рода ралли. Именно это слово он и употребил: ралли. Он сухо посмеивался, словно всхлипывая без слез. Спустится ли он на землю, спросит ли о фильме? Вайнберг воспользовался своей ролью шофера и молчал. Он предоставил режиссеру поддерживать монолог Форнеро, стараясь сам не слышать его. Он злился. «Все пропало, — подумал он, — пропало самым гнусным образом…» Он уже видел себя вынужденным провести еще три недели в Понтрезине, где ему плохо спалось, где ему доставляла беспокойство его аорта. «Он убил Клод, привезя ее сюда!..» Жос перечислял людей, поехавших в Арденны на похороны, которые он сравнивал с другими похоронами, Гандюмаса, отчего это становилось чем-то вроде профессионального и светского соревнования, комментируемого с немного злой горечью. У Вайнберга появилось непреодолимое желание выпить чего-нибудь крепкого. Проезжая через Тремеццо, он притормозил, потом остановился перед каким-то ярко освещенным строением. Жос продолжал говорить, не спрашивая объяснений. Строение оказалось жалкой гостиницей, должно быть опустившейся до приема туристических групп. Столовая выглядела пустой, хотя австрийский автобус только что выгрузил очередную порцию краснолицых шестидесятилетних пассажиров. Вайнберг по дороге выхватил бутылку из рук полусонного официанта, который последовал за ними со штопором в руках. С первого же глотка он почувствовал себя лучше. Форнеро наконец замолчал. Он оглядывался вокруг на розовую гипсовую отделку, на бра с подвесками. На него было страшновато смотреть в этом белом свете. Вайнберг сказал:

— Вас устроили в новой комнате. Норма занялась всем…

Форнеро перевел взгляд своих серых глаз на Вайнберга и посмотрел на него с отсутствующим видом.

— Вы хотите сказать, что Норма Леннокс дотрагивалась до вещей Клод, до ее одежды? Так, что ли?

Вайнберг искал помощи у Деметриоса, который мочил свои усы в кьянти. Но прежде чем он нашел что ответить, Жос продолжил безразличным тоном:

— Это очень мило с ее стороны… Очень хорошо… — Потом он обратился к Вайнбергу:

— Я могу передать карты другому, уступить свое место, если «Нуармон» этого хочет, или банкиры… Я бы прекрасно понял.

Но он, казалось, тут же перестал думать о фильме и протянул руку к бутылке с вином.

Они прибыли в «Энгадинер Хоф» в двенадцать часов ночи. Директор, должно быть, ждал их. Он пожал руку Жоса со всяческими словами соболезнования, но не без достоинства, и повел его по коридорам. Вынув из жилетного кармана ключ, он открыл одну из дверей, зажег свет и жестом указал на три незнакомых чемодана. «Вещи мадам», — произнес он. Потом выключил свет и закрыл дверь, не поднимая глаз на Жоса. После чего он повез его наверх на служебном лифте («Простите, месье, простите…») и провел в его новую комнату. Жос открыл застекленную дверь и вышел на балкон. Ночью шум потока казался в десять раз сильнее. Низкие облака быстро пересекали небо, разрываясь о сосны. Перила балюстрады были влажные. Жос положил на них ладони. Он не слышал, как директор за его спиной попрощался. Он наблюдал, как понемногу из темноты возникали очертания гор, более непроницаемая чернота на подвижной черноте неба. Когда пейзаж преобразился, Жос закрыл глаза. Голоса садовников… поскрипывание шкафа… звук зажигаемой спички… аромат табака…

Вайнберг и Деметриос, расположившись на террасе тремя этажами ниже, курили и негромко разговаривали. Жос видел красные точки их сигарет. Он отошел назад: свет из комнаты отбрасывал его извилистый силуэт на лужайку. Он выключил свет и лег на кровать, не закрывая окна. В синей мгле бесилась и рычала вода. Ровно шесть дней и четырнадцать часов прошли с того момента, когда у него возникло чувство собственной трусости и ощущение, что это он покинул Клод. В тот момент, когда она закурила сигарету. «Было слишком поздно, ты же это прекрасно знаешь…» — вот что сказал ему Профессор в Ревене, на террасе, пока за их спинами люди если сандвичи с жареным мясом. «Возможно, у нее это было врожденное… Или очень давнее… Самое необычное здесь то, что никто никогда ничего не замечал. Но тебе не в чем себя упрекнуть, клянусь тебе».

Жос и не занимался этим. Просто утром десятого июня он ничего не сказал, когда Клод закурила сигарету, потом другую, под туями, потом ничего не сказал, когда она выпила с ним ту бутылку вина, и снова ничего, когда она настаивала подняться до горного приюта. Он покинул ее. В тот день, который стал днем огня и слез, он покинул ее. Несколько месяцев он нянчился с ней, оберегая ее, умолял; он не обращал внимания на ее вздохи и раздражение, казался иногда бестактным: он охранял ее. Она могла сделать вид, что падает, потому что он был рядом, чтобы поддержать ее. Но Клод не притворялась. Она выжидала минуту, когда он ослабит свое внимание. По крайней мере именно так видел Жос вещи теперь. С непреклонным терпением она ждала случая умереть. И если она выглядела такой недоверчивой и взволнованной на тропинке, то это только потому, что не могла поверить, что у избавления будет такое мерзкое, будничное лицо.

Жос махнул головой или рукой, как он делал по нескольку раз в эти дни. Он отгонял безнадежность, как докучливое животное, как какую-нибудь муху. Грохот потока оглушал его. Он покачал снова головой, еще сильнее. «Бесполезно, — повторил он, — бесполезно…»

Холод и сырость разбудили его. Он спал долго — небо уже побелело. Он натянул на себя одеяло и зарылся лицом в подушку. Миг ясности был так краток, что образ Клод не успел овладеть им. Если только она не царила, живая, во сне, в который он возвращался.

Звонили из «Нуармона». Какая-то дама с невероятной фамилией. Она клялась, что Мюллер согласен. «Если бы он был согласен, то сам бы мне позвонил», — сказал я. Тогда она призналась, что Мюллер плавает где-то между Гваделупой и Гаити и что добраться до него было бы трудно. «Я не редактирую друзей, — заключил я, — особенно если речь идет о превосходном писателе!..» Голос замолчал: такое благородство обескуражило мою собеседницу. Два часа спустя некто Вайнберг позвонил мне из Санкт-Морица. У него был торопливый тон, как у людей, погруженных в отдаленные празднества или баталии, о которых их собеседник ничего не знает и слышит лишь их эхо. «Речь не идет о том, чтобы переделывать диалог Мюллера, — сказал он мне усталым голосом. — Впрочем, он великолепен. Просто я не нашел другого предлога, чтобы наше бюро в Париже купило вам билет…»