Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

«Я бы все-таки предпочел, чтобы люди не стеснялись говорить со мной о Клод», — неожиданно произнес Жос. Но едва я открыла рот, как он сказал так же резко: «Нет, только не ты».

Несколько минут мы шли молча. Белые облака с сиреневой каймой поднимались из Италии, и их тени бежали по лугам. «Ты увидишь этот огромный барак в Стампе, красивый, военного типа, можно подумать, что его построил какой-нибудь наемник на пенсии, после удачных кампаний… Нечто вроде замка в итальянском стиле; папаша Флео был бы доволен. У Клод никогда не было желания ехать туда: подъем и спуск по Бергелю изматывали ее. Она знала…»

— Флео понравился бы фильм такой, каким его делают?

— Нет. Слишком он получается вылизанный, причесанный. Чересчур чистенький. Понимаешь, все сделано точно: места, лица, костюмы. Диалог не изменен, нет ничего вульгарного, каждая деталь находится на своем месте, и тем не менее фильм Деметриоса не будет иметь ничего общего с романом Флео.

— И ничего нельзя поделать?

— Лично я не могу. Деметриос тоже не может, так же как и Мюллер: они не слишком много поняли в книге. А так хорошо говорили о нем! Как можно все предусмотреть? Я занимаюсь делом, в котором идешь на риск, уже имея перед глазами законченное произведение, и все оцениваешь конкретно. А тут играешь вслепую, и риска в пятьдесят, в сто раз больше. Я думал, что, снимая фильм с Вайнбергом, буду иметь возможность участвовать в процессе, буду обладать какой-то властью. И тут я тоже ошибался. Первые пятнадцать дней я потерялся в деталях; теперь же…

Он говорил без усилий, не сбиваясь, ровным голосом. Взгляд его тоже потух. Идя рядом с ним, я чувствовала себя значительной, гармоничной. Моя юбка красиво развевалась в солнечных пятнах: это был мой способ помочь Жосу. Всякая неловкость покинула меня, как только я подсела к нему. Шабей иронично отстранился. Он не говорил о возвращении в Париж. «Если он уедет, я останусь…»

— Вернемся, они, наверное, возобновили работу.

Съемки проходили на деревенской площади, вымощенной булыжником, рядом с водопойным желобом, и на каменной лестнице с балясинами, которая украшала желтый фасад. Штукатурка в свете прожекторов и рефлекторов приобрела яркий барочный цвет. В стороне два мальчика держали за привязь коров, которых они должны были сейчас по команде повести на водопой. Жос остановился позади любопытствующей толпы, словно посторонний человек. Луиджи заметил его и сделал знак рукой. Но Жос, вместо того чтобы ответить ему, повернулся ко мне:

— Ты видела Леннокс? Ну разве можно здесь что-нибудь спасти с такой гусыней?

Гримерша за углом здания пудрила плечи и грудь англичанки.

— Она приходила рыться в вещах Клод, в ее украшениях…

Подошел Шабей, над носом у него появились две глубокие морщины.

— Жос, я не могу переписать весь фильм! Нельзя ли их заставить держаться спокойнее? Теперь Леннокс играет на английском, Виктор на французском, епископ на итальянском… Мюллеру следовало бы быть здесь! Что он делает на Антильских островах? Они уродуют его текст..

— Но ведь Дельфина произносит твой текст, разве не так?

В замке Стампа за час до нашего появления возникла мелодраматическая ситуация. Муж запретил Дельфине раздеваться для сцены совокупления с Виктором. Ассистент Деметриоса, мужчина с торчащими усами и угрожающими ста килограммами, выгнал мужа прочь и поставил у входа двух горилл. И с тех пор постоянно слышен гул мотора маленькой «альфы», на которой Лакло снует вокруг нескончаемой стены, которая опоясывает парк и сад. На угловых поворотах скрежет сцепления напоминает нелепые вспышки гнева. Дельфина часто шмыгает носом, но глаза у нее сухие. Шабей, обескураженный, убеждает ее снять рубашку, хотя и понимает, как смешно он выглядит. Когда я приближаюсь, он старается говорить тише.

«Ему разобьют физиономию, этому Шабею, если он не вернется в Париж… Что ты обо всем этом думаешь? Тебя-то они выставили совсем голой в том сериале Боржета? Это теперь делается на телевидении. Даже в рекламе, все больше и больше…» — Красавец Виктор говорит совсем рядом. Я спрашиваю себя, как это у него получается: только что был в трех метрах, и вот я уже вижу волоски у него в носу. Он жует вечную ментоловую жвачку. Жвачка перед поцелуями. Как мы любезны — дальше некуда. Он правильно делает, что приклеивается, как говорят на балах в Шампиньи: вблизи он красивее, менее вульгарен. У него вызывающая усмешка. — «А ты-то что здесь делаешь? Ты с кем? Не будешь же ты мне говорить… Приехала с Шабеем, не отстаешь ни на шаг от Форнеро, что ты химичишь?»

Славный Виктор! Его тупость меня успокаивает. Его руки обследуют меня, его глаза меня обшаривают, я вновь становлюсь сама собой. Если бы Леннокс ослабила немного свою бдительность… Я ловлю взгляд Жоса, и у меня появляется дрожь в коленях. Белый, пустой взгляд. Зачем я приехала сюда, где мне совершенно нечего делать?

На подмостки поставили дворцовые ставни: рабочие покрыли их краской цвета голубой лаванды. Деметриос со вчерашнего вечера почувствовал в себе талант колориста. Хозяин и его сыновья решили воспользоваться нежданной удачей. Они разобрали все внутренние ставни в гостиных, создающих освежающую полутень, в которой я укрываюсь, и в свою очередь тоже стали окунать кисти в банки с краской. И все, что было покрыто патиной времени, теперь приобретает везде один и тот же кричащий цвет. За неделю старое здание будет обезображено на ближайшие двадцать лет. Деметриос — это настоящий Аттила.

Несколько актрис присоединились ко мне внутри дома. Я знала только Дельфину, которая снималась десять дней в Плесси-Бурре в тех же эпизодах, что и я. Остальные того же поля ягоды. Они рассматривают свою кожу в серых зеркалах; говорят вещи непристойные, смешные, обыденные, поднимая длинные юбки, чтобы посмотреть на собственные коленки. Все они знают меня из-за моей фотографии в «Франс-Суар». Меня там сняли в амазонке (это меня-то!..), с моими книгами под мышкой. Их тоже заинтриговало мое присутствие.

— Форнеро — мой издатель, — говорю я.

— А, так это из-за этого… Бедняга!

И они переходят к обсуждению грудей Леннокс, на которых все заметили змеившиеся вены.

— Вот из-за этого беременность меня и пугает. Кажется…

А там, внизу, ассистент Деметриоса уже надрывается в мегафон. Они неохотно встают. «Ты хочешь знать мое мнение? Этот фильм сглазили. Когда мы спускаемся в машине из Понтрезины сюда, ты видела эти обрывы? Мне от них плохо. Я не шучу! Несчастье никогда не приходит одно, никогда… Ты идешь?»

Жос становится все более и более молчаливым. Сидя рядом, я наблюдаю за ним: он ничего не ест. Бутылки так и продолжают убирать у него из-под носа. Вернулся Вайнберг, интересно, кто его вызвал? Он злобно кривит рот, в котором наискосок торчит пустой, но вонючий мундштук. Он тихонько отводит Жоса в сторону — и все сразу чувствуют облегчение. Шепот, вздохи. Деметриос воспользовался грозовым днем, чтобы отснять внутренние сцены. В большом салоне дворца голубая лаванда переходит в канареечно-голубой, это отвратительно. Барон и его сыновья страдают так, будто откапывают их предков. Два миллиона лир в день и бесплатная покраска — есть из-за чего быть терпимым.