Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Когда я в первый раз распахнула в отеле «Пальмы» свое окно на море, где в тот момент плавали туда-сюда под парусами мудаки (вы же понимаете!) в блейзерах, те самые, которые вечером красуются перед стойкой бара, то тогда это была всего лишь приятная передышка, ошибка почты: я получила мандат, предназначенный для кого-то другого. Я с гордостью носила майки, разорванные специально, запачканные специально, только чтобы посмотреть на лица этих мудаков в блейзерах, в сумерках, на эти недовольные гримасы, вы же понимаете, гримасы! на их поднятые вверх брови, в то самое время, когда у них внизу живота разгорался так хорошо знакомый мне пожар, который я так замечательно умею тушить. Но сегодня адрес на мандате — точно мой, имя на нем мое, ошибка исключена. Вот уже год, как я превратилась в другого человека. Сегодня, почти день в день, можно было бы отмечать годовщину моего второго рождения, состоявшегося на том самом обеде с моим милейшим Жерлье, в овальном зале, перенасыщенном роскошью, куда мне случается возвращаться одетой подобающим образом, и теперь я знаю, что там надо заказывать яичницу-болтунью со сморчками.

Жос чувствует все это, но ничего мне об этом не говорит, или почти ничего: дважды, и мамаше Жизели, и мне он объяснял, что мне надо «не упустить шанс». Сейчас, когда ему самому так нужен был бы этот шанс, он волнуется о моем. Он даже взглянул на контракт, который мне предложил Ланснер, и изменил в нем один пункт и одну цифру: и это прошло, сделка состоялась. Как все просто. Никогда он не подсмеивался над моими подвигами в септете, ни над моей ролью в фильме. Накануне Рождества, когда мы сидели у матери в «креслах для бриджа», сидели перед гигантским телевизором (мои первые настоящие подарки), я чувствовала себя очень не в своей тарелке. Жос спокойно смотрел первую серию, я хочу сказать: внутренне спокойно, внимательно и даже доброжелательно, я в этом уверена, так как если бы он посылал мне отрицательные волны, если бы он подавлял усмешку, я бы ему никогда этого не простила. Когда раздались звуки трубы и мелодия, написанная Мишелем Леграном (которая в супермаркетах называется «Звезда снегов»), он профессионально прокомментировал фильм, объясняя, где сделано квалифицированно, а где кое-как. Все, о чем он говорил, я сама чувствовала, иногда в «Пальмах», иногда позднее, во время съемок, но не умела сформулировать. А впрочем, разве кто-нибудь спрашивал мое мнение? «Ты очень хорошо играешь, Бабета», — сказал он, явно мне льстя. Бабета! Красавица Жизель не могла прийти в себя и задохнулась от эмоций. Она почувствовала, что я спасена. Это было то самое чудо, которое она ждала с надеждой заботливой матери или матери-сводницы с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать лет (находя до сих пор, что судьба несколько замешкалась), и вот все наконец свершилось, оно было здесь, блестящее, на две трети реализовавшееся. Она плакала. Она плакала, вынимая из буфета фужеры, в то время как Жос открывал бутылку Дом Периньона, которую он принес. Он смеялся: «Чертов Боржет! Он, конечно, оказался большим пройдохой, чем я мог себе представить, но работать он умеет… Сляпано неплохо. Он не стал лукавить, а просто воспользовался рецептом романа для широкой публики: верить в то, что рассказываешь. Одно-единственное веселое подмигивание с покровительственным видом, и все бы рухнуло. А наивность срабатывает. Я не издатель лубочных картинок, но если уж делать, то надо делать так, чтобы был успех».

После этого я не видела его три недели. Короткие звонки, очень короткие, но никаких встреч. От Боржета я слышала, что у него были в тот момент всякого рода трудности.

Появился он только в начале марта: не хотела бы я сходить с ним на улицу Шез, где ему нужно было посмотреть одну квартиру? «Для кого?» — спросила я. — «Для меня, разумеется». Больше он ничего не сказал. Если поразмыслить, то у него вполне могло возникнуть желание уехать из дома на улице Сены, где бродят привидения.

Я подождала его на тротуаре, как служащая риэлтерской компании, подстерегающая клиента. Он пришел неузнаваемый, весь напряженный. «Это на четвертом, — проворчал он, не глядя на меня, — я пойду впереди». Вход и лестница пахли старой мебелью. В трех пустых комнатах, в которые мы вошли, веяло такой тоской, что у меня сжалось сердце. В окнах — я открыла ставни — виднелись какие-то обыденные серые вещи: шкафчик для провизии, каких сейчас уже не делают, трусики. Это была изнанка жизни, то, что горожане, мещане, как их изобразил в своем романе «Накипь» Золя, скрывают от чужих взоров.

«Объясните», — прошептала я. Жос усадил меня на единственный стул, случайно оказавшийся там, и взял меня за плечи. Он наклонился надо мной: «Через две недели или через два месяца, это неважно, у меня все отберут. Совершенно законно отберут, корректно: голосование и предложение, как это говорится, «выйти на пенсию с высоко поднятой головой». По некоторым причинам, которые долго объяснять, квартира на улице Сены, которую ты знаешь, составляет часть капитала Издательства. Это «служебная квартира». У них хватит такта оставить меня в ней еще на несколько месяцев, но у меня нет ни малейшего желания пользоваться этим их тактом. И никакого желания выносить дольше… В общем ты представляешь. Ощущение, будто я каждый вечер натираю себя теркой. Я разговариваю один, пью…»

— Но это место…

— …грязное? Да, ну и что? Немного подкрасить, предметов десять мебели — и все будет прекрасно. Кровать, стол и, как у твоей матери, телевизор с гигантским экраном, чтобы любоваться тобой в семьдесят пятой серии «Замка». Не сердись, моя красавица, над этим лучше посмеяться. Над чем? Над всем: над моим уходом на пенсию, над удачей Боржета, над неудержимым восхождением Мазюрье, над огромными экранами… Вот оно, будущее: оно хватает меня в тот момент, когда у меня уже нет желания бежать. Очень кстати. Мне еще удастся провернуть на скорую руку два или три мошенничества, пока еще моя подпись имеет вес, например, переиздать твой первый роман. Не второй, второй слабоват. Потом они могут собрать «Чрезвычайный совет», сунуть мне под нос прибыль Ланснера, забыть тридцать лет — ровно тридцать лет страсти, и отпустить меня на все четыре стороны. Они же ведь не предложат мне никакую синекуру, почетное президентство, нет, ничего! Готов держать пари. Они постараются столкнуть меня в яму, куда я уже почти прыгнул. И вот здесь ты видишь дно этой ямы. Издательство, стыдно в этом признаваться, мне осточертело. В первый раз с 1958-го года я скучаю в «Алькове». Я там запираюсь и скучаю. В коридорах проскальзывают и исчезают силуэты, закрываются двери. Фике называет меня «месье». Он уже десять лет хитрил, избегал называть меня по имени. От «Жоса» у него сводило зубы; и вот теперь он называет меня «месье»… Фике! Телефон звонит меньше, старые знакомые уходят в безмолвие, как обреченные больные, потихоньку, незаметно.