Анатолий Курчаткин - Курочка Ряба, или Золотое знамение

Евдокия Порфирьевна шла себе и шла, помахивая сумкой, смотрела, как ходят вверх-вниз, будто поршни в моторе машины, руки Аборенкова, и вдруг ее будто что-то толкнуло в бок, она остановилась. Когда-то, когда она отправила государству на перевоспитание первого мужа, второй раз хотела она выйти замуж за него, за Аборенкова, но он только воспользовался ее желанием, тело ее принял, а от руки и сердца отказался. И хотя уже минуло много лет, а рука и сердце Евдокии Порфирьевны все помнили нанесенную обиду.

— Баклуши бьешь? — сказала Евдокия Порфирьевна Аборенкову. — Мышцы для баб качаешь? А у нас вон старик за старухой с топором гоняется!

— Где? — замер в присяде с вознесенными вверх руками Аборенков.

— Где, где! — ответствовала Евдокия Порфирьевна. — На вверенном тебе участке, где! Трофимычей знаешь, со мной рядом?

— Да брось! — неверяще и сурово протянул Аборенков, но руки с гантелями опустил и встал в рост.

— Мне что бросать, — сказала Евдокия Порфирьевна, — я не брала ничего. А вот у тебя на участке труп будет — за тебя возьмутся!

Сказала — и пошла себе дальше, как ни в чем ни бывало, помахивая сумкой. Но это только для Аборенкова — как ни в чем ни бывало, а на самом деле тормозя шаг, выворачивая голову и кося глазами так, что белки едва не выскакивали из орбит. Не увидеть результатов своей интриги было бы обидно. Неуж эта тумба не заглотит ее крючок? Из глаз у Евдокии Порфирьевны от неимоверной косьбы готовы уже были рвануть слезы, когда она удостоверилась: заглотил! Аборенков стоял, стоял, а потом резво бросился к своему обмундированию на траве и спешно стал облачаться в него.

— У, зараза! — с сердцем выговорила вслух Евдокия Порфирьевна, возвращая глаза в нормальное положение. Вернуть их в это положение было не легче, чем скосить в самый угол. Такая боль! Но сердце в груди аж прыгало от радости: давай-давай, сбегай, протрясись немного, тумба с погонами!

Асфальтированная проезжая дорога, отделявшая одноэтажную деревянную часть города, подобно некоей пограничной полосе, от части каменной, многоэтажной, со всякими учреждениями, заводами и очагами культуры, гудела проносящимися по ней машинами, визжала тормозами, бренчала прицепами грузовиков, дышала смрадом выхлопных газов. Выходя на нее, Евдокия Порфирьевна неизменно несколько раз чихала. После этого организму ее становилось легче, и он становился способным к жизни и действию в цивилизованных условиях.

Вот и сейчас, крепко сотрясясь всем своим могучим телом три раза, Евдокия Порфирьевна утерла затем нос посредством большого и указательного пальца — и замахала рукой приближающемуся автобусу, в маленьком квадратном окошечке которого, под самой крышей, слепо темнел номер маршрута: стой, стой, кому говорю!

Останавливаться автобусу здесь, где она вышла на дорогу, не полагалось. Но автобус тем не менее, как она только замахала рукой, живо затормозил, отчего, должно быть, пассажиров хорошо болтнуло вперед, и, подкатив передней дверцей ровнехонько к Евдокии Порфирьевне, покорно встал на тормоза и, натужно заскрипев складнями двери, распахнул ее.

— Что, много безбилетников везешь? — всходя по ступеням и доставая одновременно из сумки жетон контролера, хозяйски спросила Евдокия Порфирьевна водителя.

— Да чего ты в одиночку-то будешь, а, Дусь? — с заискиванием сказал парень-водитель, открывая окно внутрь салона. — Доедем до парка, а там уже с кем-нибудь в паре…

Как огня боялись водители Марсельезовых проверок. Придется потом помогать ей кого-нибудь скручивать, тащить в милицию, — не случалось еще такого, чтоб Евдокия Порфирьевна, если кто попался ей, того бы упустила.

— А чего мне в одиночку. Мне хоть в одиночку, хоть как, — перебила парня Евдокия Порфирьевна. — Ты только, гляди, заднюю дверь не открывай. — И объявила зычно, оборотясь к тесно набитому пассажирами автобусному нутру: — Приготовьте билетики, граждане! Отсутствие проездных абонементов от штрафа не освобождает!..

Наметанным глазом вырвала из спрессованной толпы боязливо метнувшиеся от нее глаза безбилетника и, принимая в руки абонементы, надрывая их, прямиком двинулась к этим глазам, и под ложечкой внутри с приятностью екало: счас дам, ох, сейчас дам!..

Рябая, перепуганная Марсельезой, вновь оказалась на родном огороде, сама Марсельеза скрылась в нужнике, громко хлопнув дверью, и Марья Трофимовна обрела, наконец, волю взнуздать своего старого. Господи помилуй, какого страху натерпелась ни за что ни про что… совсем ее старый умом свихнулся!

— Ты че это, ты че это, — с обычной своей приговоркой напустилась она на Игната Трофимыча, забирая у него топор и подталкивая к огородной калитке. — Ты это как это додумался? Раз — и на суп! А может, Рябая-то… — Тут она понизила голос, потянула Игната Трофимыча за рукав и произнесла ему в ухо: — Может, она и не Рябая вовсе? Понимаешь, нет? Может, эти яйца — нам знак какой?

— Какой знак? — непонятливо спросил Игнат Трофимыч.

— Какой! Такой. Не наше дело, не думай. Кто подает — тот и объяснит, надо будет. А ты — на суп ее!

— Так ты же сама говорила: на суп! — уязвленно воскликнул Игнат Трофимыч.

— Когда это я говорила? — вскинулась Марья Трофимовна. — Ополоумела я, че ли, чтоб такое сказать?

О Господи, воля твоя, только и оставалось произнести про себя Игнату Трофимычу.

— Ты мне, главное, под руку не лезь, — сказал он вслух. — Ясно? Я теперь понял, как их бить надо.

Яйца внутри были самые обыкновенные, самые обычные куриные яйца. И второе, и третье, и четвертое… И по-самому по-обыкновенному те из них, что были взяты раньше, стухли, а те, что посвежее — те сохранились. И когда Игнат Трофимыч, наловчившись раскокивать яйцо с одного удара, да еще так, чтобы не распустить желтка, разваливал скорлупу на две половины, ничего не происходило: ни гром не гремел, ни молния не блистала, не вырывался изнутри никто страхолюдный со струйкой дыма.

И только вдруг, когда Игнат Трофимыч примерился к очередному яйцу, занес уже руку, собираясь бросить нож с отмерянной силой вниз, раздался стук. Громкий и беспощадный.

Рука с яйцом у Игната Трофимыча так и подпрыгнула, а Марья Трофимовна издала непонятный звук, который при всем старании специально никогда бы произвести не смогла: вроде как мяукнула.

И только долгие секунды спустя дошло до них, что стук этот произошел не из яйца, и вообще он не внутри дома, а то постучал кто-то в стекло кухонного окна. Однако же страшен был и наружный стук, и Игнат Трофимыч тянул себя к окну глянуть, что там такое, будто на аркане.

А когда дотянул — увидел участкового Аборенкова, который в дом их отродясь не захаживал! И хорошо еще, что, взгромоздясь на забор палисадника, чтоб дотянуться до окна, Аборенков оказался в такой неловкой позе, что вынужден был смотреть в окно ухом, а ухо у него еще не научилось выполнять обязанности глаза.