Каринэ Арутюнова - Пепел красной коровы

Я не торопился. Я был предупредителен, нежен, я был возлюбленным, отцом и матерью, — да, но только в те редкие часы, когда она была рядом. Я слышал ее приближающиеся шаги, ее несмелое дыхание за спиной. Порывистость ее объятий, — как изголодавшийся младенец, приникала она ко мне, требуя своей порции ласки. Совершенное тело принимало какие угодно формы под моей рукой, — я провожал ее к двери и плотно прикрывал окно, — мне было не важно, что происходит у нее там, в другой жизни, в доме напротив.

Иногда мне казалось, что она ждет. Слов, действий, решений, какого-то поворота в своей судьбе, но тут я не давал прорваться словам, способным погубить трепет и чарующую неизвестность, — дрожащее пламя одинокой свечи, этот хрупкий баланс между желанием и пресыщением, между трогательным пожатием руки, между немым вопросом из-под гладкой полоски бровей, — сгорая от желания, я приникал губами к теплой коже предплечья и наблюдал за тем, как бьется она в моих руках, моя, до кончиков ногтей, абсолютно и бесповоротно, а после отчужденно отстранялся, предоставляя ей возможность одеться и уйти.

Все закончилось вдруг — в то самое утро, когда полуодетая Ева расчесывала спутанные после любовной игры волосы. Уверенная в собственной неотразимости, с неутомленной еще полной грудью, отсвечивающей особым жемчужным светом, заливающим полотна Дега, его бесконечных психей и венер, проводящих тихие часы за бесхитростным утренним туалетом. Крепко поджатыми губами она сжимала невидимки, — сидя ко мне вполоборота, наклоняла маленькую голову, свешивая блестящую массу каштановых волос, бледным соском касаясь собственного бедра, она улыбалась чему-то, свободной рукой закручивая тугой узел на затылке, обнажая белую шею с жесткими завитками у самого основания — то самое потайное местечко, открытое для ласк однажды. Обычно вид обнаженной шеи вызывал желание, но сегодня напоминал обреченную на заклание жертву, не подозревающую о неминуемой и скорой гибели, мирно пасущуюся на привольном пастбище с ленивой грацией одомашненного животного, — исподтишка я любовался воздетыми руками с голубоватыми прожилками на сгибах локтей и запястьях, — ладонь у Евы была маленькая и сильная, — в то утро во мне умер любознательный путешественник, исследователь, с вожделением изучающий карту перед решительным походом.

Вчерашний покоритель вершин восседал на смятых подушках, напоминая самому себе властелина убогого гарема, — все тропы, ведущие в райский сад, были исхожены, постель еще хранила букет ночных ароматов, убедительных, явных, но мысленно я уже пробирался к выходу, неосторожным движением опасаясь исказить идиллическую картину, почти пастораль, — в иные моменты я напоминал себе маленького мальчика, стоящего на балконе, потряхивающего забавной игрушкой, калейдоскопом, — объятого страстным желанием всматриваться в случайно образующиеся узоры, вспыхивающие обольстительными огоньками новые невиданные миры.

Впервые она устроила скандал. Бедная. Клокочущие звуки вырывались из гортани, а кисти рук очерчивали в воздухе жесткие рваные линии.

Мне нужно дать ей выговориться, а потом, потом я вынужден буду опечатать ее губы ладонью, поцелуем, — воображаю, как потемнеют ее глаза, — трепыхания жалкой птички, — она видела меня с другой, — возможно, — странное чувство шевелится в моей груди, — та, другая, моложе ее, длинноногая девица, — одна из многих, — поднимаясь впереди меня по лестнице, кокетливо виляла задом, предоставляя в полной мере насладиться avant-gout, предвкушением всего того, что произойдет после, ни к чему не обязывающей партией, непринужденной игрой, — что-то вроде небольшого пике, сопровождаемого упоительными ощущениями, не то чтобы волнующими, но дразнящими, — вполне естественными для свободных игроков, не обремененных обязательствами. Мысленно я уже начинал оправдываться. Какое право имеет она требовать, устраивать допрос, метаться по комнате со сжатыми кулачками, добиваясь от меня неизвестно чего?

Чего же хочешь ты? — я усадил ее на стул и крепко сжал подрагивающие колени. Все еще переполненная гневом, она моментально сникла. Возможно, за этим она и пришла. Для этого весь спектакль, весь темпераментный танец, — только для этой минуты, — чего же хочешь ты? — я будто услышал себя издалека, свой голос, властный, но не жесткий, нет, скорее, участливый, — голос взрослого, который утомленно увещевает разбушевавшегося ребенка.

Я взял верную ноту. Ветер трепал край занавески, а свет уличного фонаря освещал бледное лицо. Она ждала. Покорная, смятенная, она ждала от меня не объяснений, она ждала большего — вот этой силы, способной лишить ее способности строить предположения, рассуждать, обвинять, требовать, — руки мои настойчиво вопрошали, — как мало это походило на непринужденный дуэт с длинноногой девицей, — руки мои раздвигали ее колени, мягко, но настойчиво, — она поддавалась мне, как кукла, с вытаращенными напряженными глазами, — учащенно дышала, упираясь в мою грудь, — изгибаясь, хваталась за мои плечи и подавалась вперед странными рывками, то отталкивая, то притягивая с безумной силой.

Через день я встречу ее неподалеку от мебельного магазина, идущую рядом с мужем, несколько отчужденно, но вполне мирно, рядом, плечо в плечо, — он что-то с жаром доказывал ей, размахивая руками, она же, с опущенной головой, чему-то улыбалась лукавой улыбкой, освещающей лицо, — меня они не заметят, увлеченные беззвучной беседой, — что-то кольнет в грудь, но ненадолго, уж больно простоват этот парень, со взъерошенными соломенными волосами и красной шеей.

Я видел, как вошли они в магазин, а вышли минут через десять, чем-то озабоченные оба, явно в предвкушении покупки. Если бы кто-нибудь объяснил мне, зачем я наблюдал за ними из своего укрытия, чего искал в выражении лиц, в жестах, в ее походке, в движениях бедер, натягивающих ткань платья, — я был посторонним, молчаливым наблюдателем, случайно заглянувшим в замочную скважину, — эпизод вполне мирной супружеской жизни открылся мне, — вернувшись домой, я вглядывался в окна дома напротив, пытался вообразить семейный очаг, ужин, наверняка скромный, ее у плиты или накрывающей на стол либо сидящей с зажженной сигаретой у раскрытого окна. Парень читает газету, — скорее всего, его интересуют новости спорта и курс валюты, такой переменчивый в эти неспокойные дни.

Автобус подъехал, огромный такой, сохнутовский, все забегали, за чемоданы хватаются, а он в дверях стоит, мертвой хваткой — не поеду, — говорит, и точка.

В самолете пакетиками шуршал, на кнопочки жал, пыхтя, пристегивался, носился по салону, изображая мотор, — уснул, раскинувшись, весь перемазанный шоколадом.