Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

Хрустким и солнечным мартовским утром Борька Гагарин, самый обаятельный вор, каких я только встречала, увел в ближнем к Приозёрску колхозе лошадь. Сам ли он ее запрягал или она уже стояла запряженная в разбитые по зимним ледяным дорогам сани-розвальни — неизвестно. Но именно в эти сани Борька сложил все имущество ребят из шестого барака строительного общежития, встал в передок и, белозубо улыбаясь всему окружающему сразу, погнал лошадь в направлении на север. Больше о нем в Приозёрске никогда не слыхали. Вместе с лошадью и санями он словно канул в еще снежных по-северному лесах Карельского перешейка.

Это был совершенно и очевидно бессмысленный поступок. Невозможно понять, что он собирался делать с лошадью, и кому можно было продать драные телогрейки и валенки, ношеные рубахи или брюки, старую форму ремесленного училища, какой-нибудь потертый плащик. Нечего там было больше брать, народ обитал в бараке сильно небогатый: приехавшие по распределению редкие фэзэушники да вчерашние зэки, то есть заключенные, если кто не знает.

В путеводителе середины 60-х годов, о которых здесь речь, подробно говорилось, что Приозёрск расположен в одном из самых красивых мест Ленинградской области — при впадении Вуоксы в Ладожское озеро, что он принадлежит к старейшим городам нашей родины и шесть веков назад назывался Корелой, а потом, захваченный Швецией, был переименован в Кексгольм. На фотографиях доказательством старины смотрелись щербатые камни крепости, бойницы, шатровая крыша, ворота с приколоченными намертво — чтоб знали! — трофейными латами побитых шведов. О современном Приозёрске скромно сообщалось, что его целлюлозный завод производит ежегодно целлюлозы столько, что штапелем из нее можно обернуть Землю по экватору 15 раз (было, правда, непонятно, зачем это делать), что в Приозёрске добывается гранит и выпускается 18 сортов лимонада, есть мебельная фабрика, молокозавод, больничный городок, речной вокзал, Дом культуры, народный краеведческий музей и крупнейшая на перешейке туристская база.

Но нигде ни единым словом не было обмолвлено, что Приозёрск ко всему является местом, куда Ленинград отправляет своих незаконопослушных граждан, тем самым местом, что в просторечье зовется 101-ым километром. Граждане, однако, от перемены адреса проживания почему-то лучше не становились, работали на стройке из рук вон, тащили всё, что плохо лежит, нецензурно выражались, пили, затевали драки и иногда резали друг друга до смерти, за что опять садились на те или иные сроки. Бараки с буйными этими переселенцами находились на самой окраине Приозёрска, почти возле Ладоги, но все равно горожане стоном стонали. А каково было нам, жившим бок о бок?!

Такое надо было выдумать: по комсомольской путевке попасть на 101-ый километр! Вот только выдумали не мы. Какой-то безвестный административный гений счел необходимым укрепить морально нестойкие кадры Приозёрска тремя комсомолками. И вместо ударной стройки семилетки с ее взмывающими в небо ажурными стрелами кранов, величественными плотинами и бездонными котлованами, с неиссякающим потоком ревущих машин, вместо всего этого великолепия, мелькающего в киножурналах, оказалось заштатное строительное управление, ни шатко ни валко строившее одну жилую пятиэтажку в Приозёрске, дом инвалидов за городом и коровник в селе Портовом. Ну, еще занимались там ремонтными работами на целлюлозном заводе, по-местному бумкомбинате. А вместо «голубых городов», о каких с замиранием душевным мы так недавно пели на школьных вечерах: «Снятся людям иногда голубые города, у которых названия нет», вместо них — один из тех окраинных бараков.

Ох, эти бараки! Длинные деревянные бараки среди приладожских сосен. Они чуть не каждый вечер сотрясались от пьяных драк, мата, визгливых бабьих свар. Звенели разбитыми стеклами. Кто-то черный и растерзанный выл, выброшенный с крыльца. Они буквально пришибли нас, особенно поначалу. И не то чтобы мы шагнули «от Прекрасной Дамы в мать и перемать». Нет. Мы были далеко не генеральские дочки, есть такое нищенское выражение «из простых». Выросши в деревне, как я, или в небольшом шахтерском поселке, как мои подружки, мы что, мата не слышали?! И драки видели, и воровство, и — уж само собой! — пьянство.

Но тут было другое. Все делалось словно бы напоказ, на зрителя, с нарочитым и дурацким каким-то изломом: «Жисть моя поломатая, трахтором переехатая, что я маленький не сдох?!» И — что самое страшное, — все жестокое и безобразное делалось бесцельно, просто так, его было нельзя ни предугадать, ни объяснить.

К тому хрусткому мартовскому утру мы хорошо знали, как это. Просто так в тот, первый для нас, день получки, особый здесь день — почти престольный праздник, обитатели соседнего мужского барака полночи высаживали нашу дверь. Просто так на общей кухне нам выливали из чайника воду и оставляли его пустым на огне. Рвали письма, адресованные нам, и мы находили их обрывки в коридоре. Просто так мордатый Витюня, потрепанный парнюга в расхристанной до пупа бабьей тужурке, цапал меня за грудь. А получив в морду, просто так истерично надрывался на всю стройку:

— Пустите меня! — А никто его и не держал. — Пустите! Сука! Прирежу! Все равно сидеть.

Но мы были молоды до щенячьего визга. 19 лет — время, когда человек может быть счастлив от одного того, что на улице снег, и не поймешь, куда он падает — вверх или вниз, от фонарей под снегом, от музыки из чужого окна, от любой мелочи. (Впрочем, и несчастлив тоже.) Нас одиннадцать лет подряд учили в школе, что надо преодолевать трудности. Мы и преодолевали. Задирали повыше нос, презирали ненормальных зэков и даже нисколько не врали в письмах домой и в таких вот бодрых стихах:

В общем, жили. Человек, говорят, ко всему привыкает. А ведь у нас еще имелся Борька, «светлый луч в темном царстве».

— Ну, вы кто? Я — Гагарин, — так он заявился.

— Тот самый? — съязвили мы.

— Не. Тот — однофамилец. Я из князей Гагариных. А по специальности — вор в законе.

Мы покатились со смеху. Выходец из князей и вор в законе был завидно неказист, щупл, нечесанно лохмат, если и было в нем что заметное, так это нос и разделенные им два серых шкодливых глаза, каждый как-то сам по себе. Натуральный пацан! Доводя сходство с пацаном до полного, он смешно картавил, «эр» задерживалось в горле и то совсем пропадало, то выходило перекатистое, детское. И к всему был Борька невообразимым треплом. Рот у него, по-видимому, никогда не закрывался. Бессчетное число рассказов «из жизни» обрушивалось на нас: о нравах родной Борьке «малины», любовных похождениях с обязательной концовкой: «Я ей приз, она — моя!», о Московском вокзале, который «целили подорвать в связи с приездом финской делегации»…