Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

И потекли больничные дни. Их вышло два с лишним месяца. Пневмония у сына то притухала, то опять давала всплеск, и мое настроение колебалось то вверх, то вниз в обратной зависимости от его температуры.

Настроение — настроением, а зловредная Эсфирь меня действительно в своем отделении даром держать не собиралась. И вместо одного больного малыша на меня свалилось сразу двое, причем больничные няньки скоро и напрочь про них забыли.

Оксанка, впрочем, много хлопот не причиняла. Мне было совсем не трудно накормить ее, переодеть, простирнуть лишний раз ползунки. К ней не надо было вскакивать по ночам, она давно уже выздоравливала.

Проблемы были в моем малыше. Он впервые и очень остро ревновал. Стоило мне взять Оксанку на руки, как он начинал рыдать так горько и безнадежно, что рвалось сердце. Я оставляла Оксанку, шла к нему. Он обхватывал мне шею худенькими ручками так, что их невозможно было развести.

И как было объяснить двухлетнему мальчику, что пухленькая эта девятимесячная кроха, беззубо и благодарно улыбчивая со всеми, кто к ней подходил, никому на свете не нужна, что ее стыдно не пожалеть. После декретного мать сдала ее в Дом малютки и больше не вспоминала. Не думаю, что в Доме малютки очень об Оксанке пеклись. По крайней мере, воспаление легких проглядели и привезли в Морозовскую уже с отеком. А здесь нянька, что при мне еще раза два приходила ее кормить, грубо совала ей ложку в рот, шипела гусыней:

— У, прожора! Навязалась тут на нас, — и оглядывалась, не идет ли Эсфирь Наумовна.

Бедный, заброшенный ребенок!

Я пыталась доступно объяснить все это малышу, но он понимал что-то свое и только крепче держал меня. Когда же ручонки уставали, он пускался на хитрость. Протягивал мне истрепанную и пожеванную на углах любимую книжку «Гоголенок» и требовал:

— Мама, потитай!

До последней болезни такого не было. Он не обращал внимания, если я нянчилась с другими детьми. Теперь, когда он полежал в больнице один, что-то сместилось в нем. Может быть, его маленькое сердечко решило, что его бросили, и защищалось от повторения. Может, что-то иное происходило там. Я не знала. Я только видела первые душевные страдания сына, изнывала от жалости и не умела помочь.

Во время обхода я спросила совета у Эсфирь Наумовны.

— Растет человечек, — довольно хмыкнула она и не то посоветовала, не то велела: — Бери на руки обоих — все будет нормально.

И опять-таки оказалась права.

Вечная ее правота вызывала раздражение, да она и вся была постоянным для меня раздражителем. Безапелляционная и грубая, не похожая ни на кого другого, непредсказуемая в поступках и словах, она как будто заставляла меня выделять ее изо всех и замечать все, что ее касалось. Причем обнаруживалось, что она совсем не такая, какой виделась прежде. Например, с детьми она не была грубой. Нежной ее назвать язык не поворачивался, но что-то около того. У нее менялся даже голос, в нем неожиданно прорезались мягкие, бархатистые нотки, и было похоже, что это мурлыкает большая дикая кошка.

И непохожесть ее была мнимой. Один раз я нечаянно попала в свидетели удивительной сцены. Я шла мимо, когда дверь ее кабинета с треском распахнулась, оттуда, пятясь задом, появился человек, и вслед ему выскочила взъерошенная Эсфирь, оравшая во всю глотку:

— Вон отсюда, жидовская морда! Пугать меня вздумал?! Ты где в войну был, гад ползучий? В Ташкенте со всей кодлой парился?! Насрать мне на вас! — дальше шло непечатное с попеременным упоминанием Израиля.

Жидовская морда и гад ползучий быстро семенил к выходу, втянув голову в плечи и бормоча что-то вроде: «Товаищ Пеельман, вы с ума сошли». А товарищ Перельман бежала следом и поливала его в мать-перемать.

Я стояла, раскрывши рот. Эсфирь опять напоминала мне краснодарскую Галиновну, хотя я была уверена, что между ними кроме способа прикуривать ничего общего нет и быть не может.

Однако точно так же Галиновна гнала по коридору больничную няньку, поймав ее в приемном на воровстве мандарин из детской передачи, и так же поливала громовым монологом, где единственно цензурной и самой мягкой была фраза: «Сука подзаборная, мы таких на фронте, как вшей, давили».

А потом бушевала в кабинете завотделением, тоже ничуть не стесняясь разнообразно выражаться. Сквозь дверь было слышно, как она орала на заведующую:

— Развели здесь бардак! Сами порядка не наведете, позвоню Лёньке, он наведет, — дальше долго шло про мать.

Лёнькой у нее звался Леонид Ильич Брежнев, который ей доводился племянником.

Только это были пустые угрозы. Брежнева не боялись. О нем и слышно-то особо не было. И кто его знает, стал бы он разбираться с бардаком в одном отделении районной больнички. Боялись больше саму Галиновну, от нее можно было ожидать чего угодно. У няньки, стащившей мандарины, быстро наливаясь цветом, красовался под глазом синяк, и при одном виде Галиновны ее начинало трясти.

Но то была Галиновна, прошедшая всю войну и, как помнится из ее невнятных реплик, даже не медсестрой, а то ли снайпером, то ли разведчицей.

На 23 февраля она позвала меня зайти выпить рюмочку за бойцов. Когда после обеда малыш уснул, я на минутку забежала к ней. Она сидела у тумбочки, накрытой газетой «Советская Кубань», на которой лежал черный хлеб, сало, стояли два граненых стакана и початая бутылка водки. На Галиновне поверх халата был накинут серый габардиновый пиджак с ватными плечами. На нем, на правой стороне груди, было три нашивки: две красных за легкие ранения и одна желтая — за тяжелое или контузию. А ниже них пиджак сплошь был увешан медалями. Столько медалей я никогда не видела у бывших фронтовых медсестер. И была она непривычно тиха.

— Ну, не чокаясь, — сказала она, плеснув в стаканы.

Мы тихо выпили, и я побежала обратно, а она осталась сидеть у тумбочки, думая о чем-то своем.

Но, я повторюсь, то Галиновна — крепкая бой-баба и в шестьдесят с лишком, а не бледная немочь Перельман. И все-таки что-то общее у них было.

Я спросила у няньки, что гусыней шипела на безответную Оксанку, воевала ли Эсфирь Наумовна.

— А хто ее знает, — неприязненно отозвалась нянька. — Мужа и трех сыновей, што ли, у ей на войне убило. Одна живет. Да чево им, евреям, у них все есть.

Беспросветно-глупой и недоброй была эта нянька и, наверно бы, тоже таскала мандарины из больничных передач, если б не боялась до смерти Эсфирь Наумовны. Бардака в отделении у Перельман быть не могло, потому что и она бы, не раздумывая, набила морду няньке, пойманной на воровстве у детей. Понятно, что нянька боялась и не любила ее. Но при чем тут были евреи? Если б на месте еврейки Перельман была б русская Галиновна, разве что-нибудь поменялось? Вряд ли, — решила я и удивилась, что невольно свела вместе Эсфирь и Галиновну и не увидела разницы. Значит, была в них какая-то большая общность, только я не понимала — в чем она.