Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

Он приходил ко мне отчитываться. Претензий у меня к нему не было, так как он рассказывал все, что ему я задавал. И вот меня обвиняют в том, что я затащил его отца в туалет и вымогал принести какую-то книгу. Но что интересно, впоследствии ни тот товарищ, ни утверждавшие это завгороно и его инспектор в суд на меня не подали.

В суд я пошел. Но позднее. Был суд по делу защиты чести и достоинства.

Суд удовлетворил мой иск. 13 мая 1985 года это было, а 30 мая меня исключили из комсомола.

Сейчас пришло письмо из ЦК, разбираются с моей политической реабилитацией. Исключили из комсомола по методике неправильно: присутствовало 7 комсомольцев-учителей, а 200 человек комсомольцев-учеников отсутствовало. На собрании присутствовал тогдашний первый секретарь комсомола, и он дал понять, что меня следует выгнать. Выгнали меня. После этого у нас был разговор с завгороно. Он сказал, что мне надо уходить из школы, так как я — некомсомолец и мне должно быть стыдно смотреть в глаза детям. Я удивился — почему мне должно быть стыдно, если меня ни за что выгнали? Это вам должно быть стыдно».

Но это после, а пока дервенист года на полтора выпал из нашего зрения.

17 мая грянуло постановление о борьбе с пьянством. Наверно, это была первая из обещанных перемен. И вначале казалось, что нас она не касается. Не пьянчуги же мы какие, чтоб не обойтись без спиртного?! Ну, позакрывали винные отделы в продуктовых магазинах, оставили на весь город точек пять: где-то на аэродроме, у кафе «Рябинушка», что стояло на высоком взгорке над рынком, где еще — не знаю. Ну, сократили время продажи, на что народ сразу откликнулся частушкой:

Ну и что? Как говорится: наша хата с краю.

Это ж надо додуматься так рассуждать! Особенно мне, выросшей в деревне, где говорят не про хату с краю, а — «Что миру, то и бабе». Так нам и вышло.

Катились к концу Димкины выпускные экзамены, и среди них незаметно подкрался мой день рождения. Отмечать его не хотелось, чем старше становишься, тем он менее заманчив. Но утром меня разбудил нежный и вкрадчивый запах роз. Они стояли возле кровати в трехлитровой банке, только что срезанные, еще все в каплях росы. Домашние сообщили, что те, кто их принес, не велели говорить, кто они такие, сказали, что вечером узнаю. Значит, следовало ждать гостей, и я поплелась на кухню готовить, а после обеда — что делать?! — отправилась закупать праздник.

Очередь к «Рябинушке» походила на демонстрацию, по крайней мере размерами. Растрепанно закручиваясь рядами, она начиналась в котловине рынка, потом, сужаясь, вдавливалась в бетонную с чугунными перилами лестницу, ведущую под развесистой зеленью деревьев наверх к заветной двери. Рядом по разъезженному ногами взгорку взбирались потрепанные типы, пытались прорваться без очереди. От перил их отпихивали очередники, и они кто катился, кто по грязи съезжал вниз.

— Нет, нипочем они ее не возьмут, — сказал рядом благообразный гражданин в сединах. — Не зря ж ее Сапун-горой прозвали.

С этих слов прояснился недавно слышанный на автобусной остановке разговор двух мужиков:

— Ну, что? На Сапун-гору подадимся?

— Не. Лучше к бабе Шуре.

И восхитила образность народного фольклора и скорость его отклика на все.

Очередь в своем протяжении менялась. Если в конце ее шли легкие разговоры, а местами даже вспыхивал смех, то уже на лестнице люди угрюмо молчали или переругивались. Но самое напряженное место было в дверях. Одновременные вход и выход сужали и без того узость места. Здесь и въезжали в нос локтем, и разбивали с такими трудами добытую бутылку. И только один, исключительно веселый, проорал, сдавленный в двери:

— Вперед! От безалкогольной свадьбы к непорочному зачатию!

В общем, когда спустя четыре часа я, сильно помятая, возвращалась домой с вином и водкой, праздник мне был уже не в праздник.

Традиционного шампанского не было и на выпускном вечере. Мальчишки запирались в пустых классах и пили самогонку, вероятно, все от той же знаменитой бабы Шуры. И ничего хорошего это не обещало.

Как ничего хорошего не обещали и последующие реформы «нового мшленья» головы с пятном.

В августе он объявил односторонний мораторий на все ядерные взрывы. Наш городок, что разрабатывал, создавал и испытывал атомное оружие, сразу стал ненужным.

— Болван! Хочет Америке угодить, — сказал малоизвестный Пашка, который после суда незаметно перетек в разряд друзей, оказался кандидатом химических наук и замечательно интересным человеком. — Он своей заплатанной башкой решил, что Америка растрогается и тоже прекратит испытания. Ага, дожидайся! И не подумает. Мы только от них отстанем.

Одновременно, словно специально направленные, поползли по стране слухи, что любые нехватки из-за «оборонки», что всё, мол, им отдавали, а они на народном горбу барствовали.

— Хватит нас обжирать! — кричал в соседнем за зоной селе мордатый парень в глаза мужикам, не раз лазившим в штольню после испытаний атомной бомбы.

И мужики отводили глаза. Разве могли они объяснить мордатому дураку, что если б не страх перед ними, то давно бы любезная Горбачеву Америка сделала бы с нашей страной то же, что с Хиросимой и Нагасаки.

Но с февраля уже не слухи, а статьи в газетах и журналах, радио- и телепередачи начали поливать грязью не только нашу «оборонку», но всё подряд. Заработала объявленная Горбачевым гласность. Повылазили никому ранее не известные, развязные и нахальные от неумения писать и говорить, новые журналисты, которых скоро стали звать «журналюгами» и крепко не любить.

Ожидание перемен постепенно сменялось опасением их. В голове вставала цитата из «Гамлета»: «Неладно что-то в Датском королевстве». Но пока с вопросительным оттенком. А вот после Чернобыльской аварии вопроса больше не было. Вместо него стояла жирная утвердительная точка. Вопрос заключался в другом: как вообще такое могло случится?

Помню, как в нашем Московском инженерно-физическом, стуча каблучками по бетонной дорожке, мы бесстрашно бегали мимо трехэтажного белого куба реактора. Из лекций и учебников мы твердо знали, что ни с ним, ни с нами ничего плохого произойти не может. Правда, среди ребят ходила не вполне приличная шутка: «Храни государственную тайну: не говори женщинам, что работаешь на реакторе». Но это была шутка, не более. Сам профессор Гусев, один из тех, с кого начинались советские реакторы, говорил: «При надобности атомную станцию можно поставить на Красной площади, и ничего не будет. А бояться нужно, когда будут мотоциклы с атомными двигателями». И это было безусловно верным.