Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

— Сперва ты расскажешь, зачем за мной следишь.

«Я всего лишь хотел узнать, какого цвета у вас глаза». Такой ответ многих бы, наверное, устроил. В худшем случае меня бы приняли за гомосексуалиста и, наградив пинками, отпустили. Но человеку, который как должное принимает слово «Моссад», требуются другие ответы. Это знал он, а теперь знал и я тоже.

— Я не слежу.

— Неверный ответ.

«Я отвечу тем ответом, который вам понравится, только сперва скажите мне, что это», — вот что следовало бы сказать. Я ведь не понимал, чего он добивается. Я даже не понимал, настоящий у него пистолет или как.

— Я не виноват перед вами.

Он озадаченно фыркнул.

— Я и не говорю, что ты виноват.

Как-то сразу и само собой определилось, что он будет мне тыкать, а я не посмею ни возразить, ни перенять. Возможно, это нормальное поведение для того, у кого пистолет, а возможно, его организация в международной табели о рангах была выше Моссада. (О котором отныне мне предстоит думать словом «мой». Боже, хоть бы прочесть о них что-нибудь общедоступное.) Пока ещё я знал, что не работаю на Моссад. (Насколько человек может знать о себе такие вещи.) Неизвестно, что я буду думать после соответствующей обработки… в конце концов, мой двоюродный дед, которого чёрт догадал брататься с союзниками на Эльбе, оказался английским шпионом.

— Зачем я сдался Моссаду?

«Скорее всего, низачем». Такой ответ мне и самому уже представлялся неверным. Поистине, у Моссада могли быть самые разнообразные, сложно спутанные, досконально продуманные мотивации.

— Они осведомлены, — сказал я дипломатично. Вот так, осведомлены, мало ли о чём. Ему лучше знать.

— Ага. — Он расслабился, будто впрямь услышал дело, и я поспешил перевести разговор.

— А что будет со мною?

— Ничего, будешь получать дополнительные инструкции, всё как обычно.

— Но как я это объясню?

— Я же сказал, всё как обычно. Отпишешь своей конторе, что это ты меня перевербовал.

— А мы не запутаемся?

Он коротко засмеялся и надавил мне на затылок; мои волосы по-прежнему были зажаты в его кулаке.

— Не думаю.

— Я всё понял, — сказал я.

Вечером я позвонил Хераскову. Я бы умер, если бы не позвонил, да и, при сложившихся обстоятельствах, не такая это была страшная вещь. Впереди маячили вещи пострашнее.

— Помните, как мы познакомились? — неожиданно спросил он. — Я разговаривал с приятелем о Байроне. Так вот, его убили.

— Байрона? — ляпнул я с перепугу и оттого, что в голове всё звенело и дёргалось от недавней встречи.

— Виктора, — поправил Херасков мрачно. — Байрона, конечно, тоже, но это не новость.

Сегодня мне казалось вполне естественным, что людей — и наших приятелей, и английских поэтов, крупнейших представителей эпохи романтизма, — убивают. Ещё вчера я спросил бы «почему?» или «зачем?» (хотя, если подумать, спрашивать «зачем» имело смысл у убийцы). Сегодня я спросил: «Как?» По всей видимости, мне предстояло вплотную интересоваться подобными вещами. Что ещё требуется от перевербованных агентов Моссада?

— Зарезали в парадной. Витю! Такого, как Витя, просто взяли и зарезали! Кому это было нужно?

— Возможно, по ошибке?

— Это зачинают людей по ошибке. А убивают всегда с намерением.

— Может, он не был тем, за кого себя выдавал?

Не знаю, как это пришло мне в голову. Ежевечерне я делал упражнения по специальной методике, стремясь развить в себе и упрочить доверие к людям, я слушал радио и принимал — чего бы это ни стоило — на веру всё, что там говорили. Я принимал — как умел — на веру даже слова моего лечащего врача. Я хотел жить в мире, где цельный человек не распадается на десяток личин и не способен оказаться кем-то ещё.

— Он вообще никем не был, если уж начистоту. Вы считаете, с такими данными легко выдать себя за того, кого стоит убить?

— Не знаю, — сказал я.

Я честно не знал. Может быть, приятель Хераскова Виктор не сам себя выдавал за кого-то. Может быть, его за кого-то слишком настойчиво принимали.

Иногда достаточно случайно выйти на Невский, чтобы увидеть собственную жену.

Она вышагивала, улыбаясь во весь рот, а рядом с ней шёл профессор — мой профессор, моё создание от глаз до пуговиц, моя несоглядаемая тайна и радость.

Ба! Здрассти! Я не подбежал к ним только потому, что реально остолбенел. Да нет, пустое: остолбенелый или живой, я никогда не выставлю себя на посмешище, по крайней мере, добровольно.

Сердце во мне горело, а ноги, запнувшись, продолжили вышагивать молодцом и даже лучше. Сердце горело, мелькали в мозгу «ну вот» и «мне крышка», и вместе с тем я чувствовал необыкновенный подъём сил. В такие минуты поэтические преувеличения типа «летать», «воспарить» и «ног не чуять» перестают быть поэтическими преувеличениями. Я именно летал, парил и не чуял, всё на краю бездны мрачной. Потому что у меня не было шансов против убийцы большого полёта. И потому что я был счастлив, горд, что убийца большого полёта займётся мной.

Знает ли он древнегреческий?

— В XXI веке, — говорит Доктор Гэ, опершись на вилы и отдуваясь, — все знают, что неонацизм — откровенное зло. С Путиным, коммунизмом или демократическими ценностями всегда возможна вторая точка зрения, и всегда найдётся народу побольше, чем горстка психопатов, чтобы эту вторую точку зрения представлять. Понимаешь? — Его свободная рука дрожит и хлопает по карманам в поисках сигарет. Которых там давно нет. — Уж лучше я буду на стороне откровенного зла, чем такого, которое сплошь и рядом успешно выдаёт себя за добро.

— Ну а настоящее-то добро? Оно себя выдаёт за что?

Мои руки тоже. Трясутся. Мне тоже. Хочется на что-то опереться. Навалиться всем телом на коммунизм или демократические ценности и перевести дыхание.

— Сколько раз мне повторять одно и то же? Гарик! Нет никакого настоящего добра. Есть только зло в ассортименте.

— А всё-таки ты с философского. У тебя академическая манера игнорировать то, что прямо под носом.

— И что у меня в данный момент под носом?

Мы зырим вокруг. Грязный снег уложен в сугробы, из труб ползут грязные на вид дымки. Трое охранников играют поодаль в снежки, но. Вместо того, чтобы делать их похожими на людей. Это ещё сильнее пугает. Как, например, пугает. Робот, наклонившийся погладить собаку.

— Ну, — говорю, — например, Киряга.

— Я не говорил, что все люди плохие. Но совершая свои хорошие поступки, они поневоле играют на руку тому или иному злу. — Он с неудовольствием смотрит на вилы. — В общем итоге.

— А для тебя сейчас важно, что там будет в общем итоге?

— Не важно. Ну и что? Общий итог это разве отменяет?

Я смотрю в небо. У неба, как ни странно. Хороший, чистый цвет. В нём есть что-то бесконечно покорное, мирное. Знающее, что не может помочь, но.