Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

— Кто их схватит?

— Кому положено, — дипломатично сказал я. — Нельзя же предполагать, что шпионская деятельность безнаказанна.

Херасков зафыркал.

— Это миллионы нельзя безнаказанно украсть. А государственные тайны… Кому они нужны, в наше-то время?

— Будь они никому не нужны, никто бы этих дел не делал.

— Милый мой, это же не ради тайн делается, а ради таинственности. Быть шпионом привлекательно само по себе, как игра. Для кого угодно.

Про то, что шпионом может оказаться кто угодно, я знал. Мне достаточно было посмотреть в зеркало или на фотографии, которые были мне переданы вложенными, вперемежку со стодолларовыми купюрами, в душистый журнал о кино. (После я прочёл его с интересом и смущением.) Но фотографии! Значит, и она? И собака? И весь наш старый бедный дом набит шпионами под завязку? (Ну, дом, конечно, не мешок, чтобы его чем-либо набить и завязать сверху верёвочкой.)

— А кто не хочет играть?

— Тот играет во что-нибудь другое.

Пока я размышлял, как быть с тем, кто не хочет играть вообще, он злобно заговорил об отечественном артхаусном кинематографе и, между прочим, сказал следующее:

— Бывает ограниченный, косный ум, а бывает ограниченное, невместительное сердце, такое, знаете, мелководье души. Чаще всего эти прекрасные качества сочетаются в одном жлобе.

— А если не сочетаются?

Он вздохнул.

— Раньше я делал ставку на глубокий ум, а теперь — на глубокую душу. Хотя бы потому, что она встречается реже.

— А ту, которая неглубокая, нельзя ли как-нибудь углубить?

— Это вы про благодетельную силу искусства? Послушайте, Шизофреник. Дождь или, скажем, искусственное орошение приносят пользу только земле — плодородная она или вовсе захудалая, что-нибудь да вырастет. А вот песок, камни или бетонные плиты хоть исполивайся, как был бетон, так бетон и остался.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— А что вы хотите сделать? Пожалеть? Бросьте уже эти ложные позывы добродетели. Бетон вас жалеть не станет; это, надеюсь, понятно?

— Он же не виноват в том, что бетон.

— Нет, не виноват. Бетон не может быть виноватым. Но если он не может быть виноватым, то не может быть и правым, так?

Я чувствовал, что так, да не совсем, и к тому же всё это уже много раз где-то читал и слышал. Я молчал и пытался представить, как Херасков выглядит, на кого похож. Почему работа мысли придаёт лицу жестокое выражение?

Делая своё предложение, наш супруг знал, что ничем не рискует: мне путешествие за пределы любезного отечества заказано, а о том, чтобы оставить меня на попечение мамы и маминого молодого гада, Принцесса подумает, лишь убедившись, что её ждёт поездка на тот свет, — да и то, полагаю, подумает и решит, что лучше подвергнуть меня эвтаназии, чем маминой опеке. Однако предложил и мстительно поморгал глазками. Подумаешь! Проживём и без горнолыжных курортов. Езжай один куда хочешь. У нас всё равно на носу сессия.

Я не умею мечтать о том, чего никогда не видел. Ну, горнолыжный курорт. Точнее и цветнее сказать — Альпы. Наверняка вещь хорошая, как всё, что наш супруг решает зажилить. Принцесса говорит: представь горы огромные, маленькие отели, всё в снегу. Представляю, представляю, а вижу огромный сугроб и отель, как хахалева дача. Тоже красиво.

И вот, отбыли кто куда: наш супруг — в горы, Лёха — в Рим, даже Дмитрий Михайлович — в Торжок на конференцию. А мы дома остались, снег ждать. Нанесли Родственный Визит маме. Мама с молодым гадом сидели на чемоданах и при этом не знали, куда едут (они всегда не знали и ехали в итоге в Париж) и, главное, когда, потому что у мамы случились осложнения в Бизнесе. У добрых людей бизнес в Новый год вообще перестаёт существовать, как его и не было, а у мамы вон что — осложняется. Мы проявили понимание, хорошо покушали, вежливо послушали, как мама решает, Париж всё-таки или не Париж. Но то, что мы слушали вежливо и тихо, конечно, не помогло, мама дыхание перевела и давай нас песочить: так и просидишь всю жизнь за печкой, виданное ли дело, муж без тебя отдыхать уехал. Да ещё в такое дорогое место. Принцесса ей говорит: «Корнея не с кем оставить», — а мама на это: «Как это не с кем? В городе полно частных приютов как раз для таких случаев: прекрасный уход, отдельная клетка, заодно в чувство придёт, а то он и собакой себя считать перестал». Злыдня! Ррррррр!!! Ах ты, злыдня! Кем же это я себя считаю? И молодой гад маме подыгрывает, манит меня, из самых гнилых намерений, колбаской: то ли вообразил, будто живодёрка уже у порога, то ли ставит эксперимент «служи, Тузик». Рррррр!!! Ррррррр!!! Убрались поскорее от греха подальше, даже чаю не попили. А дома на своём диване прижались друг к другу, как сиротки, и только разжалобились, но тут хахаль позвонил. С хахалем мы виделись каждый день: ходили с ним гулять, и обедать, и вообще проводили время. Счастливый он был — не описать. Бегал со мной наперегонки и был бы рад валяться в снегу, если б тот наконец выпал. Отдельно, боюсь, радовался, что Принцесса такая спокойная стала, мирная. Спокойная! Мирная! Высохло море, а всё не луже брат.

Да, он оказался высокий, видный, оставалось прояснить вопрос с глазами, но как это сделать, не подобравшись поближе, и как подобраться поближе, если приходится следить (мне! мастеру убегать и прятаться — играть в охотника) за женщиной, с которой (с ней и с её собакой) периодически здороваешься на лестнице, плюс когда-то она — надеюсь, что не помнит, а ведь помнит, — пришла в мою квартиру, чтобы воспользоваться телефоном.

Со второго по десятое января они встречались каждый день. Объект (вот какие слова вошли в мой обиход) ждал за углом нашего дома, и когда я научился выбирать позицию, то смог видеть, как он вспыхивает радостью и все его движения становятся расслабленнее и точнее. Пёс, колотя хвостом, сновал в ногах, мужчина брал женщину за руку, после чего мы все отправлялись то гулять по городу, то в ресторан — и, в конце концов, к объекту на квартиру. (Где-то в этом районе, судя но номеру телефона, жил Херасков, и я порою отвлекался от своей безрадостной миссии, вертел головою по сторонам, воображая телефонного друга в случайных прохожих приемлемого возраста — и ни один из них меня не устраивал, ибо тот, кого я хотел увидеть, неизбежно оказывался привлекательнее и ярче мимолётных бесцветных фигур.)

Они не брезгали полупустым по случаю праздников общественным транспортом (там, в автобусе или трамвае, я мог затеряться, но если честно, я смог бы затеряться, останься мы последними тремя обитателями города и мира, и даже собака — да, с собакой четверо — поворачивалась в мою сторону задом, до того им было на всех наплевать, на людей, предметы и атмосферу, словно всё вокруг существовало понарошку, как мнимые воплощения фантомных идей), да, простите, не брезгали общественным транспортом, но чаще останавливали машину, и я уже не дрожал, поручая спешно пойманному таксисту «ехать вот за ними». Таксисты ничему не удивлялись, и проблема с ними заключалась лишь в том, что некоторые желали поговорить, и некоторые из некоторых не довольствовались молчаливым внимательным слушателем, но требовали слушателя-спорщика, или слушателя — подпевалу — смотря по тому, что именно горячило кровь данного таксиста, — и я буквально на ходу (вот уж буквально так буквально) учился их осаживать. В целом (для человека, который за последние пятнадцать лет не садился в такси ни разу) считаю, что справился успешно.