Светлана Шенбрунн - Три богатыря

‎— Вообще-то, знаете ли, смешно, — продолжал доктор, ‎— ‎политические все как один уверены, что угодили в лагерь по ошибке. Пишут куда-то, пытаются доказать свою невиновность, клянутся в преданности партии и правительству. У нас, западников, таких заблуждений не существовало и быть не могло. Мы очень быстро поняли, что лагерь — это не кара за какую-то воображаемую вину, главная цель — вселить страх. Добиться беспрекословного подчинения. Превратить людей в стадо трепещущих от ужаса рабов. А использование труда этой армии полутрупов — это уж так, побочный продукт. Приварок. Выжать из человека, прежде чем он сдохнет, последние соки — чтоб не зря свою пайку жрал. Давно известно, что свободный работник гораздо продуктивнее раба, но этим бандитам, засевшим в Кремле, ‎— ‎в глазах его вспыхнула мощная злоба, давно и крепко настоянная на собственном жгучем опыте, ‎— ‎свободные люди им ни к чему. Свободный человек опасен, поскольку вряд ли пожелает терпеть над собой свору кровопийц и тиранов.

‎‎— Хотя, если честно признаться, ‎— ‎прибавил он, подавив праведный гнев глубоким вздохом, ‎— ‎то первое время и я верил, что все происходящее — какое-то немыслимое недоразумение. В чем-чем, а в мощи Красной армии и скорой победе над Гитлером мы не сомневались. И я — романтический юноша — представлял, как вернусь в Варшаву, в свой дом, увижу маму, упаду перед ней на колени, спрячу лицо в ее переднике и зарыдаю. Не стану, конечно, рассказывать ни про какие ужасы, просто обниму ее ноги и найду облегчение в слезах. Да… В Варшаву я действительно вернулся, но вы понимаете, что я там нашел.

Воспользовавшись паузой в его речи, я встала и распрощалась.

А придя домой, открыла соответствующий том Большой Советской энциклопедии и прочла:

«Александр Александрович Бестужев (литературный псевдоним Марлинский) [23. 10 (3.11). 1797, Петербург, ‎— ‎7 (19). 6. 1837, Адлер], русский писатель. Родился в дворянской семье. В 1824 вступил в Северное общество».

Да, конечно, один из декабристов. Один из бесследно угасшего — злодейски загубленного — даровитого и вольнолюбивого рода Бестужевых. Верноподданные лизоблюды уморили всех без остатка — и братьев, и сестер, и малолетних сирот.

«Марлинскому принадлежит ряд критических работ, направленных против классицизма, ‎— ‎сообщала энциклопедия. — До 1825 написал несколько романов в духе романтизма. Совместно с К. Ф. Рылеевым издавал альманах „Полярная звезда“ (1823–25). В ссылке опубликовал несколько т. н. светских повестей („Испытание“, 1830, „Фрегат „Надежда““…»

Вот-вот: «Фрегат „Надежда“». Читала.

«…После 1825 поэзии Бестужева свойственны мотивы обреченности, трагического одиночества и разочарования („Сон“, „К облаку“ и др.).»

Трагического одиночества и разочарования… Да уж… В двадцать восемь лет был приговорен к смертной казни. Эдуард Кузнецов тоже был приговорен к смертной казни ‎— ‎в тридцать один год, — и за то же преступное стремление к свободе. Россия — шрам на всю жизнь… Держать и не пущать.

Раз в три-четыре месяца дама в темном блестящем халате открывала мне дверь — дубовую, а не стальную, как заведено теперь, ‎— ‎произносила сухо и отстраненно: «Подождите», ‎— ‎и исчезала в узком коридорчике. Я рассматривала корешки художественных альбомов, потом заходила в кабинет, доктор Пумпянский оживлялся и не упускал возможности продолжить свой рассказ.

‎— Из Антибесского перевели в Особый лагерный пункт — Инвалидное. Это Магаданский край. А в начале сорок второго, в марте, приходит вдруг — да, в лагерях все случается вдруг, — приходит с воли запрос на врача, и определяют меня на поселение. Старинное село Сеймчан (я запомнила название, потому что оно состояло из двух слов: «сейм» и «чан». «Сейм» как раз подходит для поляка). Оказалось, врач местной больницы мобилизован, и есть приказ заменить ушедших на фронт медиками из числа заключенных. Доставили под конвоем — наверно, чтобы не сбежал, ‎— ‎и поселили в избушке отсутствующего коллеги. Тот бобылем жил, жена померла, а сын еще до войны в Новосибирск уехал. А в избушке печь, дрова в изобилии, старуха соседка предлагает свои услуги — помогать по хозяйству, и опять-таки библиотека.

‎— Предшественник мой, судя по всему, был большой книгочей. А что и делать в таких краях, как не книги читать? Французских романов, правда, не держал, зато русских насобирал в изобилии. Чего только не было! Гаршин и Белинский, Вересаев и Герцен, Достоевский и Короленко, «В горах» Мамина-Сибиряка и «Плавание на корвете „Витязь“» Миклухо-Маклая, поэты — начиная от Батюшкова и Пушкина и кончая Блоком. И все это — в мое личное пользование. Что называется — кому война, а кому мать родна.

Он говорил бы и дальше, но тут появилась внучка — миленькая среднего роста израильтяночка. Торопливо постучалась и тут же без всяких церемоний впорхнула в кабинет. Поцеловала дедушку и изложила свою просьбу: деньги нужны, очень, деда, нужны денежки. Доктор поднялся, выдвинул крошечный ящичек стоящего в углу за гинекологическим креслом бюро, протянул ей несколько бумажек, она еще раз чмокнула его в щечку и выскользнула из кабинета, объяснив, что спешит пообщаться с бабушкой.

‎— Студентка Иерусалимского университета, ‎— ‎улыбнулся доктор. ‎— ‎Сын в Тель-Авиве живет, а она пожелала учиться тут. Психологию изучает.

Я уже заметила, что большинство девушек из состоятельных израильских семей изучают либо психологию, либо социологию. Как видно, чтобы не слишком загружать голову скучными точными науками, но при этом быть невестами с высшим образованием.

‎— Извините, я вас задержал, ‎— ‎спохватился доктор.

Дальнейший рассказ про безрадостные российские приключения был отложен.

Бабушка вскоре скончалась. Я так и не узнала, была ли ее смерть внезапной или явилась результатом какой-то затяжной болезни.

Дверь мне открыла другая женщина, гораздо более приветливая, но тоже не слишком разговорчивая. Очевидно, прислуга.

Несколько месяцев доктор Пумпянский был настолько подавлен своим горем, что не пускался ни в какие воспоминания.

‎— Расстояние от Варшавы до Магадана более одиннадцати тысяч километров, ‎— ‎говорил он затем, уже слегка оправившись от своей потери. — Расстояние ‎— это, знаете, тоже важный фактор. Как будто находишься на другой планете, ничем уже не связан со своим прошлым. Прежняя жизнь начинает казаться странной прекрасной выдумкой. И надежда на возвращение угасает, утопает в больничных буднях. Теплая изба, книги — вот и благополучие. Дай бог, чтобы так и продолжалось. Уверенности, конечно, никакой. В любой момент могут сделать с тобой все, что им заблагорассудится.

Постепенно я начала чувствовать, что все эти нескончаемые разговоры затеваются просто для того, чтобы подольше задерживать меня в кабинете и не оставаться в четырех стенах наедине с грустными мыслями.