Андрей Диченко - Минское небо

Вскоре мальчик остановился на перекрестке, и, глядя по сторонам, вдоль вульгарных рекламных щитов и цветных мерцающих вывесок, он громко зарычал, подняв свои руки с распущенными, словно у окотившейся кошки, лапами.

И люди остановились. Они замерли.

В самом центре перекрестка стояла невысокая темно-русая девушка с черной повязкой на глазах. Мальчик в костюме медвежонка подошел к ней и аккуратно взял за руки, связанные за поясом.

Девушка продолжала озираться слепыми глазами по сторонам, и тогда он повел ее вдоль дороги. Рванули с места машины, но они объезжали их мимо. Девушка и мальчик в костюме медвежонка шли вдоль разделительной полосы. И только ветер иногда заставлял прищуриваться мальчика, а девушку — прятать лицо.

Скоро начнется деструкция всей этой конструкции.

Олеся писала сочинение, но непрерывный поток посторонних мыслей ей этого сделать не давал.

Рядом ошивался Костя. Он то уходил на кухню, то возвращался и садился на диван, никак не найдя себе подходящего занятия.

— Как дела? — внезапно спросил он у Олеси. Для Олеси этот вопрос прозвучал как освобождение от выполнения скучных заданий.

— Блевовато как-то. Ни хрена вообще делать не хочется… — Олеся закинула руки за голову и сладко потянулась, обнажив живот.

— Сходи с Философом побухай… — сказал Костя и завалился головой на подушку в цветастой наволочке.

— Я бы с радостью, но мне в клуб надо… — Олеся слегка осеклась на последнем слоге и уже через секунду добавила. — Точнее, потанцевать сегодня хочу…

Она тут же села ровно, а Костя, учуяв неладное, повернулся к ней лицом.

Он знал, что Олеся несколько раз в неделю посещает подобные заведения, но ни разу не видел ни одной подруги, с которой она могла туда ходить. Обычно девушки тусовались с подругами или со своими парнями. Но про молодых людей Олеси он тоже ничего не знал: никаких долгих разговоров по мобильнику или даже обычных намеков.

— А у тебя есть подруги? — решил прямо спросить Костя. Олеся несколько секунд молчала перед тем как ответить. Если бы Костя смотрел ей в лицо, то увидел бы, как она закрыла глаза; если бы у него вместо глаз были сенсоры, то он бы заметил, как ее кожа стала гусиной. Если бы он смог заглянуть ей в душу, то умер бы от болевого шока и передозировки серной кислотой.

— У меня никогда не было подруг. Я больше, это, с мальчиками общалась… — было ощущение, что Олеся эти слова выдавливала из себя, как зубную пасту из пустого тюбика.

— Опять эта б…дь с нами?

— Ее лучше не е…ать, еще подцепишь чего.

— Б…дь…

— Это мы ее вчера е…ли за бутылку?

— Ясно… — Костя перевернулся на другой бок и закрыл глаза. Только уже для того чтобы поспать.

А Олеся тем временем нарисовала три шестерки в конце сочинения. Нарисовала на автомате, а когда она «очнулась», то быстренько замазала корректором цифры. Бабушка говорила, что Бог всегда рядом с нами и помогает. Олеся в это верила, поэтому не хотела очернять себя еще чем-то сверх того, что происходило.

Она отвернула страницу тетради и решила проверить то, что было написано.

— Что, страдаешь, Олеся? [program_soul [23] Программа_душа (англ.). ]

— Да нет, все у меня хорошо… [Olesya]

— Ха-ха-ха-ха… [program_soul]

— Хорошо еще не значит, что легко… [Olesya]

— Сплошная тюрьма… [program_soul]

— Ты не находишь, что вокруг сыро? [Olesya]

— Да, особенно внутри тебя. Внешне красивая, как ангелочек в ясном летнем небе, а внутри — гнилая, изъеденная червями, сгорающая от высоких температур, заставляющих щуриться и прикрывать лицо ладонями… [program_soul]

Олеся встала из-за стола, заправила волосы в хвостик и пошла в ванную. Сняв с себя немногочисленную одежду, она залезла в душ и включила холодный кран. Хотелось вскрикнуть, но она молчала, сжав зубы. Терпеть — это тоже наука. Сухие цветы, осколки снарядов. Она думала, что ей сейчас больно. Холод = боль.

Но она стояла молча, подставив холодным струям лицо. Кожа порозовела. Олеся закрутила кран. Теперь, стоя голышом в душевой кабине, она чувствовала себя полностью уединенной. Не было вокруг нее никого: ни дурных мыслей, ни похотливых влечений.

Выйдя из душа, Олеся быстро оделась, глянула на часы. Был уже двенадцатый час, скоро уходил последний троллейбус. Олеся решила быстрее собираться, так как в такой холод пешком идти не хотелось. Можно было простыть, а простыть — значит пропустить лишнюю сотню баксов. Хотя у нее была скоплена достаточная сумма денег, чтобы как минимум месяц прожить без траходромов, но все равно хотелось больше, ведь навечно она здесь не останется, да и домой не поедет.

Олеся достала из сумочки красную помаду и принялась красить губы. Она посмотрела на Костю, и убедившись, что он заснул, продолжила приводить себя в порядок.

Коротенькая юбочка, колготки в сеточку, прозрачная розовая маечка, лифчик не обязателен… Сверху можно накинуть легкую куртку и — вперед: под минским небом навстречу ветру.

Олеся посмотрела в зеркало на свои губки цвета вишневой карамельки и подумала о подстегнутом либидо животных.

Перед выходом она съела несколько таблеток активированного угля, так как знала, что придется пить, а потом смотреть на мир расширенными зрачками…

Она аккуратно закрыла дверь и попала в грязный подъезд, со свастиками и откровенным словом из трех букв на стене — ставшим одной из составляющих ГОСТа на постсоветском пространстве.

На улице было холодно, зло и страшно. Казалось, что ночью добро покидало столицу.

Олеся быстрым шагом по траве пошла на остановку. Идти по дороге не было времени. К счастью, на остановке стояли люди, а это значит, что троллейбуса еще не было. Несколько пенсионеров, один работяга и парень в черной форме пялились на полуобнаженное тело юной девушки, а она одела темные очки, чтобы нельзя было увидеть ее взгляда и пустоты, спрятанной в красивых глазах… Скоро транспорт приехал, и она первая зашла и села на одно из рваных передних сидений. Троллейбус тронулся. Олеся смотрела в его зацарапанное окошко на редкие проезжающие машины, пустые тротуары и свет в окнах серых и одинаковых домов Октябрьского района…

Спальный район есть спальный. Ночью некая андеграундная жизнь может протекать только во дворах, в окружении безликих домов. Будь то лавочка возле подъезда, или же сам подъезд, или даже качели, которые видно прямо перед выходом… Они скрипят, подавая в пустоту пронзительные сигналы отчаяния.

Под утро ничего этого не было, только бутылки из-под водки, асфальт, усеянный монотонной россыпью окурков, и новые надписи, выцарапанные на лавках и нарисованные в подъездах… Иногда блевотина как символ отчужденности от мира.

Олеся, проехав две остановки, вышла из синего троллейбуса и направилась в разбитый подземный переход, который должен был ее вывести к станции метро «Институт культуры». Повернув голову влево, она случайно увидела на табличке название улицы, по которой шла. Улица Прыгожая, что с белорусского языка переводилось как Красивая… Она погрузилась в переход: несколько десятков метров между бомжами, полупьяными людьми, кидающими на нее странные взоры — и она уже была на почти пустой станции.