Андрей Диченко - Минское небо

Ботаник, как всегда, на меня обижался и уходил прочь из комнаты через несколько минут, а то и сразу же после посыла на три буквы. Мы с ним столкнемся еще через некоторое время, когда он вновь вернется — только уже с книгой по тактике ведения ближнего боя, или правилами пользования взрывчаткой, или локального применения химического оружия во время боев на городских улицах…

Он всегда уходит в себя со своими непонятными никому мыслями, скрытыми под пленкой разрушительной науки. Мне всегда казалось, что глаза под густыми бровями Ботаника наполнены тайной и что он совсем не тот человек[???], за которого себя выдает…

— Советский Союз образца девяносто первого года… — потерянно произнес кому-то Ботаник. Скорее всего, многие фразы он бубнел себе под нос просто так, хотя бы с той целью, чтобы на него обратили внимание.

Дунул ветер, потеребив кухонную занавеску. Пришла Олеся и мы втроем ели квашеную капусту и вареную картошку. А потом я закурил легкий «Винстон» — ни о чем другом не могло быть и речи. Ботаник открыл было рот, но потом замолчал. Он, наверное, хотел сказать мне что-то о вреде курения и влиянии кислот, которые в дыму, на мой организм. Мой ответ он уже знал заблаговременно, поэтому не стал напрягать голосовые связки.

Олеся молчала, она смотрела лишь в тарелку и неспешно клала маленькие кусочки картошки в рот. Она пришла только недавно, в своей черненькой мини-юбке и кофточке, под которой, кажется, не было лифчика. Олеся мне нравилась, но она с каждым днем все больше и больше напоминала Ботаника, в смысле скрытности и даже некой непредсказуемости.

Я знал, что после еды мы все сложим тарелки в раковину на кухне, а Олеся останется наедине с раковиной и будет тут хозяйничать. Как-никак уборка — это женская стихия, несмотря на то что в современном белорусском (да и общемировом) обществе все традиции давно поломаны или пущены вспять, как и вся наша полоумная жизнь.

Неожиданно для всех вошел пьяный Философ. Он буквально ввалился в помещение и, не простояв и минуты, плюхнулся на пол, ударившись головой о табуретку. Я встал на ноги, тяжело вздыхая. Потом поднял его худое и поэтому легкое тело. Только теперь я заметил, как он исхудал за последние два месяца. С его лба капала кровь.

Олеся приподняла голову Философа и посмотрела ему в лицо — то ли с презрением, то ли с сожалением. С кусочком картошки во рту она смотрела на него тупыми глазами, не зная чего ожидать.

— Не верь своим глазам… И ему не верь, — в пьяном угаре произнес Философ и пригрозил Олесе пальцем. Тельняшка и камуфляжные штаны, в которых он сидел, были уже грязные, а носки он явно не менял с тех пор, как начал пить, а это уже продолжалось около месяца. Затем он провел ладонью по засаленным волосам, в то время как я сажал его на табуретку.

Олеся, слегка поморщившись от неприязни, встала и отошла к окну.

— Вот что с людьми делает алкоголь… — произнес Ботаник. — Ты бы знал, что твои кровяные частицы сейчас слипаются и создают пробки в капиллярах…

— Аи знаня, уреняя… — произнес Философ и лицом бухнулся в тарелку с квашеной капустой.

— Что он сказал? — произнес Ботаник и поправил указательным пальцем круглые очки в роговой оправе.

— Что твои знания — херня… — произнес я и достал очередную сигарету из почти полной пачки сигарет. Огонь и тление. Дым пошел по легким.

Ботаник, видимо, питая надежды на то, что Философ его услышит, нагнулся над его ухом и громко произнес.

— Именно знания и стремление к постижению неизвестного дали нам тот уровень развития, который… — он не успел договорить, так как Философ резко вскочил в соответствии с механизмами своей собственной логики, никому, кроме него самого, не ведомой.

— Знания никогда не сделают человека счастливым! — почти трезвым голосом произнес он и снова плюхнулся в тарелку. Я уже думал о том, как сейчас потяну его в ванную и хотя бы раз в своей вшивой жизни помогу ближнему.

— Не знаю, как знания, — произнес я, выдыхая дым, — но алкоголь тебя прикончит очень скоро или сделает животным…

— Вы и так животные все, мертвые животные. И я уже мертвый…

Ботаник нахмурил брови и, задвинув деревянную табуретку под стол, ушел из кухни в свою комнату. Как мне показалось, между двумя обитателями нашей хищной квартиры накаляется противостояние. Я взял Философа подмышки и потянул в ванную. Олеся стояла спиной к нам и смотрела в окно, где, впрочем, творилось то же самое, только в более масштабной и менее грубой форме.

Я мыл Философа в горячей ванной, даже постирал его носки, а он изредка поднимал голову и пытался что-то сказать, но, в конце концов, наблевал в мыльную и серую от грязи воду.

Одев его во все «свежее» (то, что сушилось на батарее с незапамятных времен), я препроводил парня в отведенную для него комнату, и, не включая свет, споткнувшись о пустую бутылку из-под водки, уложил на диван.

Когда я вернулся к себе в комнату, то на моем столе сидела Олеся. Уже в спортивных штанах и белой мужской футболке с надписью «100 лет отечественному подводному флоту».

Она опять же смотрела вниз и болтала ногами, будто бы качаясь на качелях.

Потом она заговорила так, словно говорила это сама себе, но хотела, чтобы я все равно услышал ее размышления.

— Вот иногда думаешь, что так, как ты живешь, жить нельзя, — после этого она подняла голову и изобразила на лице грустную гримасу разочарования.

Я сел на диван, положив между спиной и стенкой свою подушку с дырявой белой наволочкой.

— Что ты имеешь в виду? — мой вопрос был весьма логичен только по той простой причине, что я абсолютно ничего не знал о жизни Олеси. Ну да, утром она вроде как шла в универ. Иногда вечером уходила из дома и возвращалась очень поздно, когда я уже либо спал, либо рисовал всякую непонятную мне самому черно-серую херь. Но в этом не было для меня ничего подозрительного. Большинство жителей столицы нашего (пусть даже искусственно созданного) Отечества вели подобный образ жизни.

— Не хочется всей этой грязи. Не хочется всех этих бессонных ночей, — она вздохнула и повернула голову назад. Смахнув рукой едва заметную слезинку, она вновь продолжила монолог уже ослабевшим голосом: — Я хочу сладкий торт, молочный коктейль с клубникой, детские песенки на пластинках. С обложкой, где Чебурашка нарисован. А еще черный стеклянный стол, обязательно круглый. И мы за ним все: смеемся, отгадываем загадки, — она слегка замялась и уже не отворачиваясь, вытерла слезу, размазав по щеке черную потекшую тушь. — Б…дь, зачем это все?

Я ее не понял. Она спрыгнула со стола и встала возле шкафа. Она стояла спиной, а я на нее смотрел и все так же не понимал, что скрыто за ее светлыми глазами и темными русыми волосами. А за ними была скрыта боль, характер которой я пока что не знал.