Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— Да, да, — тороплю я его, — про Залмансона расскажешь в другой раз. Так что же случилось там, на этом балу?

— Не скачи как очумелый! — осуждает он мое нетерпение. — Мне и так трудно об этом говорить. В общем, ушла туда Сара одна, с глазами красными от слез ушла, и сердце мое уже сжалось от горечи и раскаянья, но не захотел я унизиться перед ней, не побежал вдогонку, чтобы помириться, негодяй эдакий… А на празднестве этом великом… — Голос его становится жестким и как будто отдаляется от меня. — В общем, случилось, — продолжает он через силу, — что позволила она ему, Залмансону, притиснуть и прижать себя в маленьком чуланчике, где сваливали пальто всех этих гостей, и поцеловать в губы. Да… Ну что ж, — говорит он, помолчав, — вот и стало известно это событие… Ни одному человеку, кроме тебя, не открыл бы я…

— Да что ты? — удивляюсь я. — Значит, и у вас случались такие вещи? Уже тогда? И как же тебе сделалось это известно, дедушка?

Наверно, следил за ней и терзал беспрерывно всяческими подозрениями, пока не вынудил сознаться. Может, нашел какую-нибудь записочку Залмансона? Или некий доброхот шепнул ему в уши?

— Сама рассказала. Вернулась домой и тотчас все рассказала. И не пыталась разжалобить меня. Главное, и его ни в чем не обвиняла. Подлец, бандит! Сказала, что увидела, что он действительно нуждается в ней, и не устояла перед его мольбой. Как вам это нравится — нуждается в ней! Такая вот, Шлеймеле, наивная была! Ну, правда, откуда ей было знать, что Залмансон постоянно изменяет супруге? По виду всегда был эдакий преданный муж, верный отец семейства, уверял, что любит свою жену и трех уродливых дочек, но я-то знал — от него же самого и знал! — что не пропускает ни одной юбки, каждая разжигает в нем бешеный огонь похоти, настоящий пожар, который, не дай Бог, спалит его, если не затушить прелюбодеянием. Пардон.

Представляю, как дрожал маленький несчастный Вассерман от ярости и унижения, когда она рассказала ему об этом! Наверняка все самые мерзкие и отвратные сцены, которые только может представить себе такой затворник и скромник, все образы и ухищрения порока, населявшие втайне его безгрешную душу, пустились вдруг в пляс и вырвались наружу. Он не стал расспрашивать о подробностях, только попросил сообщить ему, издевался ли над ним Залмансон после того, как попрал его честь. Сара взглянула на него с удивлением и грустью и сказала, что Залмансон молчал и вообще неуместно говорить здесь о попранной чести. Что она пошла навстречу его желанию по собственной воле и никогда больше не сделает этого. Залмансон и сам знает, что это так. «Он был очень грустный, — сказала она. — Никогда бы не поверила, что такой человек, как Залмансон, может быть столь печальным». (Всегда выражалась такими вот нежными изысканными словами.)

Вассерман:

— Грустный, а? Грустный-шмусный!.. Как Иисус вознесся на небеса и как Мухаммед взлетел на своем коне, так же и Залмансон способен быть печальным!

Сказала, что Залмансон просил ее ничего не рассказывать Вассерману, но она все-таки решила рассказать. Потому что на самом деле это не имеет никакого значения в ее глазах — как если бы вообще ничего не случилось, и она ни в коем случае не хочет, чтобы какая-то ложь стояла между ней и Вассерманом. Только попросила его, чтобы он никогда больше об этом не говорил. И эту ее просьбу он свято выполнил, разумеется, своим злодейским способом.

— Действительно так, Шлеймеле, в течение целого года после этого не произнес ни слова и ни полслова. Устроил ей настоящий ад молчания. Не просто молчал — молчал, как разбитый кувшин! Но что же? Даже и это прошло… Однако много, много воды утекло и в Висле, и в Иордане, прежде чем смог подумать о них двоих там, в чулане, без того, чтобы вся кровь моя не закипела и не свернулась в жилах! Еврей, скажу я тебе, он сделан из очень особого материала…

Теперь Найгель усаживается на складной стул, помеченный грифом: «Имущество отдела обеспечения СС», чтобы приняться за дело: выбрать себе новых рабочих из числа новоприбывших. Лицо его абсолютно ничего не выражает, оно совершенно пусто и невозмутимо, рейхсфюрер Гиммлер мог бы гордиться им. Он бросает один быстрый взгляд на стоящего перед ним человека и слегка склоняет голову то к правому плечу, то к левому: линкс-рехт, линкс-рехт!

Вассерман:

— И невольно и моя голова, холера, двигается так же: влево-вправо…

Все — Найгель выбрал себе новых работников, прежних «синих» украинцы отгоняют к зданию раздевалки. Найгель встает и твердым шагом возвращается к себе, к ожидающим его на письменном столе бумагам. Вассерман глядит ему вслед и изучает затылок немца.

— Ты видел, Шлеймеле? Ни одной морщиночки, ни одной складочки не прорезалось у него там от этого качания головой!

Стариков, детей, больных и инвалидов препровождают к «лазарету», там их уже поджидает пистолет доктора Штауке. Негромкие выстрелы раздаются через равные непродолжительные промежутки времени. Хопфлер, с лицом умненького ответственного ребенка, опускает железные жалюзи над окошком бутафорского «буфета», чтобы солнечные лучи не попортили его товары до прибытия следующего транспорта. Вассерман на целых три часа избавлен от вида шоколадных батончиков.

Вассерман:

— Так это было: с одного конца Вселенной, с расстояния в сотни конных дневных переходов, принесла моя девочка, сокровище мое, принесла Тирцеле моя юную свою чистую жизнь, а с другой стороны подступала к ней ее смерть, и сошлись они и ударились друг о друга, когда дотронулась маленькая детская ручка до этого шоколада…

Помолчав немного, принимается он рассуждать о том, что, может, избави Бог, никогда уже не удастся ему умереть, однако же заставляют его здесь вкусить этой смерти досыта, более, чем требуется, по три раза на дню, да, по меньшей мере, по три раза на дню, всякий час, как прибывает транспорт…

Когда по шлауху начинают бежать обнаженные, он прячет лицо в борозде между грядками. А когда иссякает река человеческая, и незачем более украинцам махать своими дубинками, и даже псы их с мокрыми от пролитой крови мордами прекращают рычать и гавкать и укладываются отдохнуть, вывалив из пасти свои красные языки, поднимается Вассерман на ноги и стоит так. Подносит к лицу свои черные пальцы, как будто нюхает их, стирает с ладоней налипшую на них влажную черную землю. Острый запах давно не мытого тела исходит от него.

— И вижу я, Шлеймеле, сейчас, в эту минуту вижу, как Сара берет мою рубаху, и подносит к лицу, и нюхает под мышками, и морщит родной свой чудесный носик… Не было, доложу я тебе, другой такой чистюли, как моя супруга…

Рассказывает Отто:

— Мы уже целый год находились в лесу, когда это случилось. Я вернулся ночью из Борислава и возле входа в шахту наткнулся на крошечного младенца, завернутого в тоненькое ветхое одеяльце. Он лежал тихо, не издавал ни звука, ни малейшего даже писка, но смотрел на меня своими широко открытыми глазами, прямо как взрослый человек. Зато вы должны были увидеть нашего Фрида, когда я вошел и протянул ему этот подарок. Ого! Он только отвернул край одеяльца, и лицо его сразу же захлопнулось, как захлопывается дверь от порыва ветра. «Что это, что это? — забормотал он в ужасе и никак не мог остановиться, все твердил, как попугай: — Что это? Что это? — хотя, конечно, прекрасно видел, что это. А потом спросил уже совсем по-дурацки: — Это живое?» Ну, я пихнул ему этот сверток, буквально силой заставил взять в руки и сказал: «Проверь, проверь — по-моему, ты тут у нас доктор, или, может, я ошибаюсь?»