Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

И Найгель, именно Найгель, вторит ему тихо эдак, совсем тихо, будто бормочет самому себе под нос:

— Да, белая теплая жидкость. И сладкая… Да.

И еврейский писатель очень осторожно, как многоопытный следопыт, проверяет и выясняет, является ли человек, произнесший заветный пароль, его союзником:

— Очень сладкая и прямо-таки, скажу я тебе, тает во рту, как мед…

Найгель:

— Да, особенный такой вкус…

Наконец оба они решаются глянуть друг другу прямо в глаза и, весьма смущенные, тут же спешат отвернуться. С интересом изучают противоположные углы помещения и оба, как по команде, краснеют.

А спустя некоторое время, желая как-нибудь исправить положение, протягивают миску с волшебным материнским молоком Фриду — в надежде, что он спасет их и избавит от конфуза. Но Фрид протестует — отводит в сердцах руки и прячет за спину. Он тоже весь напряжен, и к прежней его застарелой подозрительности, без сомнения, прибавились новые терзания — возмущен он столь грубым и наглым вторжением младенца в его пределы, в так или иначе устоявшееся его существование, и еще, может быть, возмущен этой насмешкой судьбы, причиняющей весьма сильную боль именно своей несправедливостью — подумать только! — ведь в течение целых двух лет вынужден он был выдерживать натиск этого безумия, этой бесплодной бушующей страсти, бороться с этой нелепой одержимостью недосягаемым материнством, и вдруг живой и здоровый младенец нежданно-негаданно подкрадывается вплотную к Фриду! И вот что странно: стоило Вассерману произнести «бесплодной», как глаза Найгеля тревожно расширились, точно так же, как невольно расширялись всякий раз глаза Залмансона, когда Вассерман произносил самые на первый взгляд обыкновенные и безобидные слова «жена моя, Сара».

— Видишь ли, Шлеймеле, весьма подозревал меня Залмансон, что известен мне весь этот инцидент между ним и Сарой, а я еще нарочно терзал его неизвестностью и утяжелял этот камень на его совести: никогда ни о чем не заикнулся и не сказал ему ни словечка и ни полсловечка. Онемел как рыба и предоставил бандиту вариться на медленном огне в собственной желчи.

«Но то Залмансон, — размышляет Вассерман, — однако почему расширились глаза Найгеля? Что бы такое могли означать этот мгновенный испуг и промелькнувшая, как тень, печальная настороженность?» Минуту он забавляется догадкой, что, может, оба ребенка, запечатленные на фотографии, на самом деле вовсе не родные, а с горя взятые на воспитание и именно этим объясняется столь малый их возраст в сравнении с сорока пятью годами самого Найгеля. Но ведь мальчик — вылитый отец, а девочка — точная копия матери. В чем же в таком случае причина? Задумавшись, Вассерман прекращает свое «чтение» и устремляет взгляд в пространство. И вдруг, в одно мгновение, даже без того, чтобы немец выстрелил ему в голову, приходит это озарение: он уже знает, а точнее, вспоминает, отчего умерла Паула. Все намеки и заметы, которые он, сам того не подозревая, рассыпал, словно камушки, на своем пути, выстроились в единую цепочку, и теперь ни одной секунды не сомневается он в своем успехе: «Погодите, настанет тот час, когда Найгель будет клевать зернышки у меня с ладони!»

Фрид направляется в соседствующую с Залом дружбы пещеру меньшего размера, которая служит команде кухней, чтобы принести оттуда чайную ложечку, и слышит как Отто, в удивлении и испуге, восклицает у него за спиной: «Смотрите, у младенца два зуба!» — «Медицине известны подобные случаи, — бурчит Фрид. — Бывает даже, что все тело новорожденного покрыто, словно мехом, густыми волосами. Прямо как у щенка или котенка». Отто в панике распахивает одеяльце и внимательнейшим образом осматривает ребеночка со всех сторон. «Нет никаких волос и никакого меха! — объявляет он со вздохом облегчения. — Только вот эта пыльца. Фрид, наш подкидыш — настоящий мужчина!» Фрид слышит его, и невыносимая усталость неожиданно наваливается на него. Он склоняет голову на ящик с посудой, словно на плечо друга, и удивляется, почему не слышен голос, предлагающий ему сделку: «Все оставшиеся тебе годы за один день с этим ребенком и с Паулой!» Неужели он настолько ничтожен, что вообще не принимается в расчет? И тогда он потихоньку распрямляется, и кулаки его сами собой сжимаются. Возможно ли, что ребенок — это знак, которого он ждет уже три года? Нет, уже шестьдесят лет! Может ли быть, что жизнь таким вот благосклонным жестом, такой невероятной, безумной выходкой решила наконец-то ответить на его беззвучный вопль, на его отчаянные наглые домогательства и пересекла ту линию, которую он проводил по земле каждое утро со дня смерти Паулы? А Отто издали, со смехом: «Эй, парень! Только не на мою рубаху!»

И потом, когда Фрид подает Отто чистую ложечку и остается стоять рядом, потихоньку, будто нечаянно, все ниже склоняясь над младенцем и приближая свой крупный мясистый нос к его крошечной головке, покрытой легким светлым пушком, ноздри его начинают различать этот волнующий, ни на что не похожий запах.

— Ай, — сокрушается Вассерман, и в его бесцветном голосе слышится столько нездешней, разрывающей душу тоски, — что сказать тебе? Вдохнул наш доктор сладость этого единственного в своем роде запаха, наполнил им свои легкие…

Найгель кивает, словно соглашается и подтверждает: да, и ему известен этот неповторимый запах, который нельзя подделать и, утратив, нельзя восстановить. А Вассерман все тянет и тянет свою печальную мелодию, свой похоронный плач:

— Как ожог огненный коснулся этот запах его сердца. Будто сдернули рывком засохшую повязку со старой раны, все еще сочащейся кровью…

Найгель, после минутного молчания:

— Не смотри на меня так. Я хочу рассказать тебе что-то… Не думай, я прекрасно знаю, что каждое мое слово ты используешь против меня — своим жидовским способом… Но мне все равно. Так вот: когда родился мой Карл и случалось мне приезжать домой в отпуск, я потихоньку подходил ночью, стоял возле его кроватки и вдыхал чудесный запах младенца, и мурашки ползали у меня по спине…

Вассерман:

— Я это знал.

А младенец сглатывал и сглатывал молоко с ложечки, пока не насытился и не издал наконец этого счастливого звука, возвещающего удовлетворение: и-хм… А потом посопел умиротворенно носиком и отрыгнул излишек молочка доктору на штаны. Фрид беспомощно завертелся, заверещал и воскликнул, что нужно немедленно кого-то позвать или заявить о находке властям. Да, Фрид был очень напуган. Он вышагивал взад-вперед по залу своей смешной верблюжьей походкой и безостановочно что-то бурчал и рычал в раздражении. Отто, с несколько неуклюжей и наивной хитростью, протянул ему сытого младенца. Фрид сердито глянул сначала на Отто, затем на сверток в его руках и отпрянул. Он понимал, на что рассчитывает капитан и какую расставляет ему ловушку, — приманить любовью к жизни.