Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— Не знаю, герр Найгель, какой образ сотворила за все эти долгие годы госпожа Цитрин в своей душе и как ей представлялось Сияние славы Его, но я уверен, что запах Казика тотчас ударил ей в ноздри.

Хана Цитрин прошептала:

— Иди сюда! Приблизься…

При описании последовавших за этим сцен возникает некоторая неловкость. В то же время невозможно обойти молчанием то, что произошло между ними. Читателям предлагается заглянуть в статью любовь , а также в статью секс . Существует, разумеется, соблазн избрать для данного случая возвышенное лирическое описание вроде следующего: «Между двумя измученными сердцами возникло нечто мгновенно сплавившее все их чувства, память, разум и силу воображения в единый порыв, мощный поток, девятый вал, сметающий на своем пути все преграды, заставляющий упасть друг другу в объятия и раствориться друг в друге». Но согласитесь, что это выйдет плоско, фальшиво, невыразительно и не передаст даже малой толики от правды. Можно, однако, сказать с уверенностью, что, во-первых, мгновенно возникло ощущение, будто эти двое знали друг друга всю жизнь; а во-вторых, что они выглядели как совершенно чужие люди, каждому из которых отвратительно само присутствие другого. Но и это еще не все: именно в эту минуту Казику непонятно каким образом в глаз попала соринка, он невольно зажмурился, пригнулся, принялся моргать и вертеться от боли на одной ноге, а когда сумел наконец избавиться от досадной помехи и снова открыл пострадавший глаз, по ошибке уставился в противоположную сторону. Что касается Ханы, то она так и застыла с закрытыми глазами. В растерянности они принялись искать друг друга. Тут на светлый лик луны набежала тучка, и вокруг сделалось совсем темно. Наши герои прошли очень близко друг от друга, но разминулись. Согласно подсчетам доктора Фрида, из-за этого недоразумения были потеряны четыре месяца любви. К счастью, луна выглянула вновь, и они наконец обнаружили друг друга. Но теперь им потребовалось излить друг на друга свое раздражение по поводу задержки. Подчеркнуть безвкусицу и нелепость обидной до слез разлуки и создать тем самым иллюзию, будто их новая встреча подобна чуду. Что она вовсе не так банальна, случайна и бессмысленна, как недавнее расставание. Правды ради, ни один из них не мог похвастаться хорошими манерами: не проявил ни тактичности, ни сдержанности — выяснение отношений велось на высоких визгливых нотах и в весьма ядовитых выражениях. Продолжалось оно около девяти минут, что согласно таблице соответствий Фрида составило полгода в жизни Казика. Казик принялся вдруг возмущаться тем, что вся компания стоит и пялится на совершенно голую Хану. По-видимому, до тех пор он и не подозревал, что этого следует стыдиться. Он подскочил к ним и начал махать своими крошечными ручонками, отгоняя их прочь. Хана захохотала вдруг грубым гортанным смехом, полным сладострастной истомы. Это еще пуще рассердило его — он почувствовал себя униженным. (Шесть минут.) Он вернулся к ней понурый, с опущенной головой. Потерянное время отчасти ослабило его желание. Теперь он увидел ее такой, как она есть: стареющая безобразная баба. Он обвинил ее в распущенности и неряшливости, повлекших за собой увядание и отталкивающую деформацию ее тела. Он обрушил на нее все эти несправедливые упреки единственно потому, что не нашлось никого другого, кого можно было бы обвинить в подлой злокозненности судьбы. Кстати, и его собственное тельце уже не было столь свеженьким и крепеньким, как прежде, в дни его детства и первой юности, и сожаление об этом тоже усилило враждебность к ней. Однако, кроме нее, у него не было никого. Он хотел ее, но уже чувствовал, что это будет не та любовь, которую рисовала ему в его воображении юношеская страсть; он также понял, что не может и не умеет сказать ей по-настоящему важных вещей. Что, как бы он ни любил ее, она все равно останется вне его. Всегда останется чужой и недоступной. Он подумал: я одинок. Одинок! В тот момент, если бы она приблизилась к нему и схватила его в свои объятья, он мог бы еще снова поверить в любовь (см. статью любовь ), но дело в том, что и Хана была поражена в этот момент теми же самыми горькими сомнениями и оплакивала в сердце своем свое одиночество (см. статью одиночество ). Они упустили тот момент, когда могли помочь друг другу, пожалеть друг друга и почувствовать истинную близость. Казик смотрел не нее с нескрываемым отвращением. Хана ощутила в его взгляде этот росток злобы и съежилась в страхе. Руки ее опали вдоль тела, груди повисли длинными дряблыми мешками. Но именно тут что-то сдвинулось в нем, он приблизился к ней и обнял своими маленькими ручками ее колени. Тогда она начала рыдать. Все тело ее вздымалось и сотрясалось, слезы ручьем текли по щекам, скатывались на грудь и на живот и смывали мерзкие развратные рисунки, которыми она день за днем с остервенением покрывала свое тело. Исчезли указующие стрелы, полопались и раскрошились многие слои краски. Безутешный плач обнажил ее душу и тронул его сердце. Он смутно чувствовал, что она плачет и о нем, о любви, которая предопределена нам прежде, чем мы начинаем испытывать ее. Хана уселась на влажную от ночной росы траву, Казик приблизился и устроился у нее между ног. Его ноздрей коснулся ее запах. Она тотчас это почувствовала. Он прильнул к ней. Она утерла слезы. Первая полоска зари вспыхнула на небе. Всем показалось, будто кто-то открыл большую волшебную шкатулку и заглянул внутрь.

Вассерман:

— Сказать по правде, герр Найгель, трудно мне передать словами все, что случилось там между ним и нею… В таких делах подобает молчание. А я хоть и дожил до седин, но до сих пор не отделался окончательно от стыда… И все-таки расскажу, что осталось рассказать.

Хана подняла Казика на руки и понесла, как носят младенцев. Она как собака обнюхивала его и жмурилась от удовольствия. Вся ее поза, каждое движение дышали бесстыдством и пороком, но вместе с тем наивностью и доверчивостью. Она сняла с него мокрую пеленку и отшвырнула прочь, а потом начала осторожно опускать крошечного мужчину вдоль своего дряблого оплывшего тела.

Вассерман:

— Как будто знакомила его с каждой деталью своей фигуры, с каждым бугорком и впадинкой, с каждым волокном своих мышц, спрятанных под кожей, с каждым волоском, а мы все стояли и следили, чтобы уже случилось, чему положено случиться. Ведь ты понимаешь… Рожок его встал торчком, напрягся и напружинился, как молодая пальмовая ветвь, дыхание сделалось тяжелым и прерывистым, и он, можно сказать, начал входить во вкус, весь покраснел, а она, госпожа Цитрин, целовала его глазки, и ротик, и все тельце, и даже там целовала, без всякого стыда, и глаза ее не открывались ни на мгновение, до того была погружена в свою любовь, в свою мечту. А потом растянулась во весь свой немалый рост на жесткой земле, на тропинке, утоптанной ногами тысяч и тысяч посетителей, возложила его на груду своей пшеницы, на свой вздувшийся от голода живот, и Казик, хоть и не обучался этому в хедере, тотчас понял, прекрасно понял, что должно делать со всем этим богатством… Ай, как они были старательны, в три ручья лил с них пот, и в двух парах очков господина Едидии Мунина при свете луны сияли и искрились их пляшущие тела. Разумеется, господин Мунин не терял ни минуты, самозабвенно щупал себя и бормотал всякие непристойности. Тут женщина раздвинула колени, ай, герр Найгель, широко-широко раздвинула их и всей силой своих крепких еще рук всадила его туда, в недра свои.