Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Мунин: Ох!..

Вассерман:

— И обязан ты поверить мне, герр Найгель, что едва виднелся он оттуда! Только самые кончики больших пальцев его крохотных ног торчали наружу, и в судорогах и схватках бились их тела, потому что она уже начала рожать его — снова начала рожать его, как некогда другая женщина, в муках и неслыханной неге, — я видел лицо ее, побелевшее словно в обмороке от наслаждения и желания и прекрасное неизъяснимой красотой. Там, внизу, маленький Казик изо всех сил прокладывал себе дорогу, разрывался на части и снова собирался воедино, бодался и пихался, тараном бил в ее плоть, в стоявшую на его пути преграду, в раскаленные стены ее бедер, покуда не вырвался из нее нечеловеческий вопль, пронзительный и краткий, и впервые, герр Найгель, я позволил своему сердцу узнать, до чего же велика скорбь, запертая в этом звуке, который все мы, и мужчины, и женщины, испускаем в мгновения величайшего плотского наслаждения, в сладкий миг самых дивных интимных радостей… Будто эхо раздробленного на мелкие части отчаянья, мучительный стон, впитавший в себя все скопившееся страдание, тайный крик, исторгнутый из нас предсмертной конвульсией, тотчас затихающий и гаснущий.

Фрид: И тогда это случилось — это ужасное злодеяние, невиданное преступление! Дикарство! Ах, убийца!

Маркус: Госпожа Цитрин вдруг выхватила — никто не успел заметить, откуда, возможно из своего чудесного парика, — маленький весьма острый ножичек и начала изо всех сил тыкать им в спину Казика. С безумной ненавистью наносила новые и новые удары…

Хана Цитрин:

— Это за любовь! Это за надежды! Это за загубленную радость! А это во имя грядущего возрождения! Это во имя силы созидания! Это во имя забвения! Это во имя веры! Это за утраченные иллюзии! Это за проклятый оптимизм, насильно всаженный в нас… Это за…

Арутюн: Я первый очнулся от потрясения, бросился к ней и вырвал из ее руки нож. Сам порезался, но это не важно. Не страшно. Главное, что малыш наш остался жив.

Отто: Несчастная женщина, что ты сделала?!

Малкиэль Зайдман: Я! Я! Я снова чувствую, кто я! Кто я на самом деле! Малкиэль Зайдман я! Постойте, что тут случилось?

Фрид: Казик! Мой Казик!

Казик ужасно кричал. Из всех его ран били тоненькие струйки времени. Спина его напоминала городской фонтан. Отто умолял Фрида побыстрей перевязать его.

— Нельзя, чтобы он потерял слишком много драгоценных секунд!

Но пока Фрид истерично срывал рубаху со своего тела, опутанного цветущими зелеными побегами (см. статью экзема ), струйки уже сникли и иссякли, и раны сами собой затянулись. Отто взял маленькую опасную бритву, которую Хана, как выяснилось, все эти долгие месяцы прятала в своем огромном желтом парике, и только теперь мастера искусств поняли, какой дерзкий и опасный план вынашивала эта жившая среди них отважная и молчаливая женщина. Отто слегка подкинул, будто взвесил, бритву на руке, поразмыслил минуту и сказал:

— Бери, Хана, это твое.

Фрид: Отто! Ты с ума сошел?!

Отто: Мы не можем вмешиваться в творческие приемы другого мастера. Настоящего мастера. Верно, Альберт?

Фрид, задыхаясь, заикаясь, с прерывистым клекотом в горле:

— Но… Холера! — она опасна для окружающих… Ты сам видел.

Отто: Она опасна только для Него одного. А Он не из нашей компании.

Он протянул ей бритву, и она, бросив на него недоверчивый звериный взгляд, снова единым взмахом руки спрятала орудие мести в недрах своего парика.

Взволнованные, потрясенные, подавленные всем случившимся мастера искусств повернулись, намереваясь уйти. Казик повыл еще немного, но вскоре забыл про причиненную ему боль. Как ни странно, своего вожделения к ней он отнюдь не забыл. Беспрерывно останавливался, тянул Фрида назад и умолял вернуться к ней. При этом свободная его рука безостановочно теребила крошечные половые органы. Начиная с этого дня он неутомимо предавался греху мастурбации (см. статью — онанизм ). Он еще не до конца осознал меру своей страшной потери.

— художник.

Профессия Казика в последующие годы, после непродолжительного периода его отношений с Ханой Цитрин (см. статью Цитрин, Хана ). Этой главой своей жизни он целиком обязан силе воображения оберштурмбаннфюрера Найгеля. Не приходится сомневаться, что все произошедшее с комендантом лагеря во время его непродолжительного отпуска (см. статью отпуск ) в Мюнхене (см. статью катастрофа ) имело решающее значение для его последующих поступков. Вассерман предполагает, что, поскольку вся жизнь Найгеля в одночасье оказалась непоправимо разбитой и разрушенной и он в мгновение ока утратил нерушимую веру в историческую необходимость своей «работы» и важность собственного «посланничества», а также лишился последней надежды вернуть себе любовь жены и продолжать совместную счастливую жизнь, ему уже не оставалось ничего иного, как отдать все силы души литературному творчеству. Направить неиссякаемый поток энергии своей могучей натуры в единственное, хотя и достаточно тесное, русло, которое все еще представлялось открытым для этого: внести свою лепту в рассказ Вассермана. Последний признается, что порой пугался «этого чуждого влияния, этого проявления навязчивого присутствия, бивших из Найгеля».

— Кто мог быть пророком и предсказать, что моя жалкая повесть нежданно-негаданно превратится в краеугольный камень существования этого гоя? Ой, Аншел Вассерман, своей рукой написал ты Исаву Новейший из новых, Третий завет!

Следует объяснить читателю, что оба они сидят, как заведено, будто ничего и не случилось, в кабинете Найгеля, но в отличие от прежних дней Найгель берет на себя основной труд развития сюжета. Он слишком много говорит, без конца курит и не в меру пьет. Глаза его воспалились и покраснели, потное лицо неприятно блестит, движения более не сдержанны и не выверенны. Веки то и дело нервно подергиваются. Оба сочинителя совместными усилиями подыскивают подходящий род занятий (см. статью искусство ) для Казика. Что-то такое, что хотя бы отчасти утолит его безумную жажду деятельности, этот интеллектуальный голод, завладевший им после того, как он открыл для себя любовь (см. статью любовь ) и в результате познал — благодаря ночному путешествию в сомнамбулическом сне — истинную глубину своих чувств (см. статью эмоции ) и власть над человеческим созданием таких состояний, как счастье и горе.

— Что-то такое, что поможет ему, — объясняет Найгель, — побыстрей излечиться от ран любви, разочарования и отрезвления.

— Обратить страдание (см. статью страдание ) в продукт творчества (см. статью творчество ), — вторит ему Вассерман с особым нажимом в голосе и сообщает, что малюсенький Казик — тем не менее мужчина в расцвете сил; он громогласно декларирует свою великую любовь к этой жизни и даже заключенной в ней горечи. Жизнь все еще представляется ему бесконечно долгой, надежной, сулящей наслаждение и радости, и он готов время от времени платить определенную цену, которую она взимает со своих посетителей.