Петер Розай - Мужчина & Женщина

Затем поезд перевалил через невысокий отрог горного хребта, и дорога пошла вниз, вдоль постепенно открывавших свои просторы заливных лугов и дальше; скоро начнется равнина, потом — море.

Континент вдруг показался Мюраду маленьким, слишком легко обозримым в своей аккуратной упорядоченности, и он испугался, что кто-нибудь сейчас хлопнет его по плечу и скажет как что-то само собою разумеющееся:

Привет, Мюрад! — К тому же у него было с собой в дорогу только четыре хлебца и три яблока. — Какой-то мужчина, проходя мимо по коридору, спросил, как называется река.

Грязные воды реки катились вниз по долине; тут и там по ней были разбросаны продолговатые каменные островки, поросшие ольшаником. На другой стороне дороги поднимались размашистые виноградники, среди которых темными вкраплениями виднелись деревни.

Мюрад сказал название реки.

Мужчина поблагодарил и пошел дальше.

Позднее, когда начали спускаться сумерки, по вагонам прошел буфетчик с тележкой. Мюрад купил лимонада. Он уже давно ничего не пил. Его ладони сильно потели, и он прижал их к холодной бутылке. Один раз он выходил в туалет и его стошнило.

Теперь пошел тихий, глухой участок пути, который Мюрад проспал. Открыв глаза, он увидел пустой перрон, освещенный фонарями. Под ними рассеянно бродила какая-то женщина, потом она исчезла. Это был город на краю равнины, как он прочитал на рекламном щите высотой с дом. Там тоже зажглись фонари, хотя в воздухе все еще теплился дневной свет, рассеянный как легкая пыль.

Поезд стоял долго.

Женщина, которую Мюрад видел на перроне, вошла в его купе. Он сразу же вышел в коридор, чтобы проверить свою догадку, и действительно: все остальные купе были пусты.

Глядя в оконное стекло, он рассматривал женщину: У нее были жирные волосы, бледное лицо с высохшей, как после долгих слез, кожей. Да, правда: оно выглядело как пересохшее русло ручья. Как старая кожаная сумка, в которой ничего нет.

Женщина дрожала.

Может быть, ее преследовали? Или она от кого-то убегала? Или она просто сумасшедшая?

Мюраду не пришло в голову, что все эти вопросы подходили и к нему, ко всему, что он делал.

Он только немного забеспокоился, опасаясь, что женщина попытается начать с ним разговор.

Некоторое время он стоял в коридоре, глядя в окно, но там не на что было смотреть, поскольку солнце уже скрылось за горизонтом, оставив лишь тонкую окантовку вокруг сосновых рощиц на равнине, которые черными пятнами плыли в свинцово-серых сумерках.

Не успел он сесть, войдя в купе, как женщина и в самом деле начала говорить:

У меня нет денег на дорогу, сказала она, нет даже на билет.

Обрадовавшись, что удалось так дешево отделаться, Мюрад дал ей денег. Женщина спрятала их, не поблагодарив.

Когда она затем спросила, куда он едет, Мюрад не ответил.

Он избегал смотреть на женщину, потому что ему сразу, еще когда он давал ей деньги, бросилось в глаза, что лак у нее на ногтях почти совсем облупился. Это вызывало у него отвращение.

Край неба впереди уже начал светлеть, и это было словно некая угроза будущего. Теперь взошла луна, и повисла, как тяжелый, налитый светом ком, над застывшими сгустками леса.

Мюрад снова вышел в коридор. Он чувствовал, как внутри него тихо, и все-таки отнимая дыхание, начинается судорога: бессмысленно настойчивый зов прошлого! При этом ему вспомнились ногти женщины.

Но он стал уговаривать себя и высмеивать: в том ведь и есть преимущество будущего, что оно неизвестно!

Потом, когда выехали в открытое поле, над которым радостно играл волшебный свет луны, Мюрад перевел дыхание. Разом спала тяжесть с души, и сама луна, казалось, стала невесомой и, как будто родная сестра поезда, устремилась к одной с ним цели.

На вокзале Мюрад потерял женщину из вида. Она сошла вместе с ним. Он стал рассеянно искать багажную квитанцию.

Первым распоряжением, которое дал себе Мюрад, было снять комнату в отеле. Он находился напротив вокзала и был дорогим. В зале со светло-зеленой облицовкой между колоннами и пальмами в кадках стояли накрытые белыми скатертями столики; мебель была старой и темной, и мальчик бесшумно проносил доску с записанными на ней именами тех гостей, которых ожидали внизу у входа или вызывали к телефону.

Беспечный, каким становишься в красивой обстановке, Мюрад лег спать. Здесь он был в безопасности. Брызжущее золотом облако плыло в темном небе. Во сне ему почудилось, что он слышит, как насвистывает какую-то мелодию.

С утра он разузнал, где находится ближайшая больница; она была совсем близко, на одной из соседних улиц, и туда можно было дойти пешком. Он хотел, чтобы ему заново перебинтовали руку.

Сестра, снимавшая с его запястья грязную повязку — она пользовалась при этом такими специальными ножницами с длинными концами — спросила, как случилось, что он повредил себе руку.

Глупая случайность, ответил Мюрад.

Наверное, Вы много выпили, сказала сестра.

Мюрад засмеялся.

Не только это, ответил он.

Он был горд, что мог говорить о своей ране с такой легкостью.

Какой бы незначительной ни казалась эта рана снаружи, она разверзалась так глубоко вовнутрь, как пещера в горной породе.

Да: тогда он был опустошен и потерял себя! Его нынешнему настроению хорошо отвечал разговор, завязавшийся у него в приемном покое с мужчиной, у которого гноились пальцы на ногах. Собственно говоря, пальцев на ногах у него уже не было, их отняли ему давно, еще во время войны; теперь обрубки воспалились.

Мужчина рассказывал Мюраду про войну, и о том, как ему ампутировали пальцы:

Сперва бутылка рома, сказал он, потом деревяшку в зубы: и вперед!

Мужчина гордился жестокостями, которые он совершал, претерпевал и пережил; таков был и Мюрад.

Сияя невинностью, он вышел из больницы на приветливую осеннюю улицу, обсаженную увядающими, бледно-зелеными деревьями. По-настоящему осень еще не наступила, но было уже свежо. Красный гранит мостовой блестел, воздух сверкал, и какой-то ребенок с рукой в гипсе бежал вдоль решетки больничного сада.

Мюрад зашел в пивную. Он был чисто выбрит и почувствовал, как приятно пощипывает горло, когда внутрь потекло холодное пиво. К нему попытались пристать двое проходимцев, их губы были лиловато-вишневыми после ночи, проведенной на улице, но он отогнал их от себя. Правда, уходя, он небрежно катнул по стойке монету трактирщице и чуть заметно показал на бродяг.

Вот, значит, каков он был! — Хотя он знал, как непрочна радость, глубоко в нем сидело желание отдаться ей без остатка. Его волосы, всегда так гладко лежавшие на затылке, растрепало ветром. Он ощущал, какие у него круглые, крепкие и здоровые щеки. Увидев проститутку, которая, несмотря на ранний час, уже прогуливалась в меховом пальто по своей улице, он заговорил с ней, просто оттого, что чувствовал, как весело бурлит в нем жизнь.