Пенелопа Лайвли - Лунный тигр

1956-й. Лайзе исполнилось восемь лет. В тот же год произошли и другие, более громкие события. Конфликт из-за Суэцкого канала. Венгерское восстание. Мы с Джаспером расстались — не в первый раз и не в последний. Лайза вернулась в Сотлей. Я старалась видеться с ней как можно чаще. Я писала колонку для газеты Гамильтона, наша договоренность гнала меня в самые разные места — как раз то, что мне было нужно, когда на середине жизненного пути у меня вдруг открылось второе дыхание. Я писала обо всем, о чем хотела, обо всем, что будило во мне живой интерес. В тот год я и те, кто думал, как я, слушали выступления Идена [116] Энтони Иден (1897–1977), в 1955–1957 годах премьер-министр Великобритании. — сначала с недоверием, потом с гневом. Впервые, когда за эти несколько недель резонерство правительства сменилось очевидной невменяемостью, мы почувствовали, каково это — жить в политизированном обществе. Люди кричали друг на друга, друзья переставали общаться, распадались семьи. Я имела доступ к вожделенному печатному слову, но и я, в тревоге и возмущении, шла к юнцам в коротких пальто и шарфах, по цвету которых можно было определить, в каком колледже они учатся. Гостиные и церкви были забиты спорщиками. А потом, в середине недели, когда события шли по нарастающей, стал очевиден жестокий цинизм происходящего: в то время как мир спорил о ценах на нефть и водных путях, в Будапешт вошли танки. Я разорвала уже готовый текст для завтрашнего номера и написала новый. Я уже не помню, о чем говорила в той статье, — помню лишь чувство беспомощности, словно я свидетель, безучастно наблюдающий за убийством. Чувство было такое, что Венгрия — это не другая страна, а другая эпоха, и потому недосягаема.

Но это, конечно, было не так.

— Я звоню вам, — прорезается слабый голос сквозь толщу атмосферных помех.

— Я знаю, что вы мне звоните, — отвечает Клаудия.

— В газете мне дают ваш телефон.

Клаудия вздыхает. В газете не имеют права так делать. Они это знают. Какая-нибудь глупая стажерка. Какой-нибудь докучливый зануда.

— Послушайте… — начинает она.

— Из Будапешта я звоню вам.

Клаудия переводит дух. Ох… Вот это да. В трубке пощелкивает, потрескивает, словно где-то на линии горит костер.

— Алло? Алло? Вы можете говорить громче?

— Я звоню вам ради моего сына, он в Уимблдоне. Моего сына Лазло.

— Уимблдон? — переспрашивает Клаудия. — Вы имеете в виду лондонский Уимблдон?

— Мой сын в Уимблдоне, в Лондоне, он учится.

— Кто вы? Пожалуйста, назовите свое имя. Говорите медленно и как можно громче.

И сквозь потрескивание, щелчки и океанские ветры долетел его голос — из другого места, но нет, конечно, не из другого времени.

— Я профессор университета… Моему сыну Лазло восемнадцать… Он изучает живопись… Приехал в вашу страну до того, как начались эти события, о которых вы пишете в газете, вы понимаете, о чем я говорю? («Да, да! — кричит Клаудия. — Но как вы… Не важно, продолжайте, продолжайте, пожалуйста, я вас хорошо слышу».) Я говорю, мой сын… ему нельзя возвращаться… Я говорю, пускай он останется у вас в стране… Понимаете, я, наверное, не смогу с вами долго разговаривать… Мне неловко вас просить, но у меня нет друзей в вашей стране, а вы, наверное, понимаете, что здесь происходит… Нет денег… восемнадцать лет… ему нельзя возвращаться… Кто-то может помочь моему сыну?

— Да, — говорит Клаудия. — Здесь есть люди, которые помогут вашему сыну.

Треск превращается в гул, ветры неистовствуют.

— Я вас очень плохо слышу. Пожалуйста, назовите адрес. Адрес в Уимблдоне. Пожалуйста, скажите… Назовите свой адрес! Нет-нет, не стоит. Вы позвоните мне еще раз?

— Боюсь, я не смогу. Я думаю, скоро у меня, возможно, не будет адреса. Вы понимаете?

— Да, — отвечает Клаудия. — Боюсь, что да.

И вот он, Лазло, дитя своего времени, сидит в квартире Клаудии в Фулхэме. За окном октябрь, непримечательные звуки Лондона шаги по мостовой, гудок такси, пролетающий самолет. Лазло сидит на краешке дивана, с маленьким вещевым мешком у ног. У него прямые черные волосы, прыщавое лицо.

Он простужен. У него нет ничего, кроме той одежды, что на нем, сменной рубашки, пары носков, карты Лондона, оксфордского словаря и набора открыток из галереи Тейт. [117] В лондонской Галерее Тейт представлена коллекция мировой живописи XX века. Еще у него, конечно, есть паспорт, напоминающий, кто он такой и откуда.

— Ужасное решание, — говорит он.

— Решение, а не решание, — поправляет Клаудия, — хотя какая разница. Глупые слова.

— Слова не глупые, — говорит Лазло. — По-английски я должен говорить. Хорошо должен говорить.

Вот он сидит, мешковатые брюки пузырятся на коленях, куцый свитер. И в груди Клаудии поднимается самое пронзительное из всех чувств — жалость. Ах ты бедолага, думает она. Несчастненький, жалкий мальчик. Ты из тех, кому история не дает ни единого шанса. Ты, уж точно, не можешь считать себя хозяином своей судьбы. Свобода воли по нынешним временам — пустой звук.

— Если ты решишь остаться, я сделаю для тебя все, что смогу. Для начала ты можешь пожить у меня. Я разузнаю, в каких художественных колледжах есть места.

Молчание.

— Я больше никогда не увижу отца, — говорит Лазло. Мать его, как выяснилось, умерла, когда он был ребенком.

— Никогда — слишком сильное слово, — тихо отвечает Клаудия.

— «Никогда». Еще у меня есть тетя, бабушка и двоюродные братья.

Клаудия кивает. А что ты еще можешь предложить? — думает она. Это неопределенное понятие — свобода — сейчас кажется совсем призрачным. Все восемнадцатилетние, кого я знаю, озабочены сексом и экзаменами — это и есть их свобода.

— Я хочу вернуться в Будапешт. — Он смотрит на нее виноватыми щенячьими глазами, умоляя, чтобы она приняла решение за него.

Клаудия встает:

— Я пойду приготовлю ужин. А ты пока прими горячую ванну. Полежи в ней и постарайся ни о чем не думать. До утра все равно не стоит ничего решать. Или до завтра. Или до послезавтра.

Несколько дней Лазло промучился. Он слонялся по квартире, окутанный туманом отчаяния и потом выходил на улицу. Его простуда торжествовала победу. Когда у меня потекло из носа, я поняла, что наши отношения будут непростыми. Он был хорошо воспитан: и в пучине горя не забывал говорить «спасибо» и «пожалуйста», все время порывался помыть посуду. А потом пришло письмо его отца — шесть плотно исписанных листов бумаги, — написанное еще до телефонного звонка. И он сдался. Он провел три часа в моей спальне, наедине с этим письмом, и, выйдя оттуда, сказал: «Я останусь здесь».

«Хорошо, — суховато говорит Клаудия. — Тогда нам есть над чем подумать. Ты хочешь ходить в художественный колледж в Лондоне или где-то еще? Я отвезу тебя, посмотришь разные университеты. Есть попечительские комиссии, которые регистрируют таких, как ты. С ними надо связаться. Таких, как ты, наверное, немало. И надо купить тебе пальто и свитер потолще, пока не стало еще холоднее. Здесь нельзя одеваться так, как летом в Центральной Европе».