Наталья Арбузова - Город с названьем Ковров-Самолетов

Об отъезде Дуни Коробовой доброхоты немедленно сообщили Олегу Старчеусову, во всех душераздирающих подробностях. В сочельник с утра он извлек безутешного Ивана из рабочей бытовки, водворил в комнатушку при новом складе, пока доверив ему учет и ночную отгрузку. А этой не пойми какой всего наилучшего – пусть пробьется, если сумеет. Иван постелил ватник на сетчатую кровать без матраца, завалился одемши-обумши спиной к батарее и проспал до темноты. Спал, и какие-то серебристые привиденья вторгались в его безнадежные сны. Конечно, вторгались, еще бы не вторгнуться – его комнатка была единственным незащищенным местом в новой складской пристройке. Покуда он блуждал в глубинах своего отчаянья, серебристые вынули из-под подушки ключи, открыли железную дверь. И – носить вам не переносить, таскать не перетаскать.

К вечеру в церкви натопили старенькую печку, сохранившуюся от времен, когда в этом зданье помещался склад запчастей для сельхозтехники. Нарубили молодых елок, воткнули в кадушки. Собрали девочек с длинными волосами, одели в белое, поставили поближе к теплу. Отец Георгий располовинил свой хор и прислал четверых. Дедушка Федотов, едва доползши до храма, вживую глазел на то, что видел доселе лишь по телевизору. А тем часом из его избы неизвестные тащили тулупы к себе в землянку. Тулупов было много – по числу ворующих персон. Не надо думать, что старик шил их на продажу и почему-либо не реализовал. Тулупы были ношеные. Просто дед четверть жизни провел караульным в зоне. По графику ему выдавался новый тулуп, а старый Николай Хрисанфыч, как человек хозяйственный в отпуск привозил домой. Или, может быть, новый привозил, старый донашивал – не знаю. Как бы то ни было, в землянке шло сплошное ликованье. Постойте, братцы… нынче ряженые ходят… выворачивайте тулупы наизнанку… вот так.

Проснулся Иван в темноте на голой сетке, телогрейка куда-то сползла. Батарея в морозную ночь здорово остыла, выключателя он спросонья не нашел. В окно глядела любопытная луна, строя рожи. И еще три-четыре рожи заглянули к Ивану. То ли в лунном свете были они такие серебристые, то ли встали из гробов. Самое страшное – пришлецы были шерстисты, точно звери лесные, только голые лица блестели. Заорав как оглашенный, бросился Иван на улицу и бежал до самой церкви. Отец Венедикт даже прервал на несколько мгновений богослуженье, увидавши его, растрепанного. Но, поскольку Иван был в свитере, каких-никаких портках, в ботинках и без головного убора, то замешательство улеглось, служба возобновилась.

Имя-фамилия режиссера: Семен Заховалер. А Дуня, думаете, кинозвезда? в Коврове-Самолетове об этом наверняка прознали бы. Нет, она сценарист. И что имеет предложить режиссеру Заховалеру? патриотический сюжет. Снимать нужно обязательно в провинции – провинция теплее. Только действие происходит на земле, по которой гуляла война. Война не окончена, доколе не захоронен последний погибший солдат… это золотая жила. Герой – юноша призывного возраста, которого не взяли в армию по слабости зренья… но он не хочет остаться за бортом! собирает команду таких же непризывных… ищет по лесам солдатские останки. Кости мы найдем… привезем… нам много не нужно. Ты, Дуня, собираешься участвовать в съемках? что-то вроде помощника режиссера? у тебя же нет соответствующего образованья. Не будь занудой, Сема… сейчас образованье ничего не значит. Я тебе нашла актера-непрофессионала на главную роль. Постарше, но очень моложавый. Такая вселенская скорбь, состраданье в глазах… такая непосредственность! Ладно, женщина… я не расположен спорить. Покуда у нас рождественские каникулы, съездим посмотрим… а пока умолкни.

Настасьин домишко – развалюха из развалюх, щели детскими колготками заткнуты. Вырос сынок, отца не видавши – весь в него. В семнадцать лет пырнул ножом – не до смерти – соседского Витька. Дарился в бега, с той поры не слыхать, два года прошло. Сорок лет – бабий век, а Настасье тридцать восемь. Бывает и на нашей улице праздник, когда пожалует в гости сердешный друг Федор Стратилатов. Нашему ли Федору да тридцать три годка, у нашего ли Федора головушка крепка. Федора не били – хрен его побьешь, сколько с ним ни пили, небось не перепьешь. Кто бы не умел готовить, только не Настасья. Святки, темные вечера – с трех часов сидит Федор за столом, а Настасья все подносит и подносит. Нужна недюжинная сила, чтоб уговорить все ее двенадцать блюд – у Федора она есть. Ну так и бог с ними обоими.

Солдатский котелок у дедушки Николая Хрисанфыча и правда с войны. Старик настоящий ее участник, а не просто приравненное к ним лицо. То есть если бы он и не воевал, его в советское время все равно приравняли бы – двадцать лет отстоял на вышке. Ну, под конец, должно быть, уж и не на вышке, это так, фигурально выражаясь. Дважды участник, и в хорошем и в дурном. Ему восемьдесят, на фронт попал в сорок третьем. За долгую жизнь успел озлиться и снова обмякнуть. Печурки и котелка не хватился, а за тулупами побежал, хромая, через ледяное поле, сквозь редкие сосеночки, прямехонько к землянке. С того дня, как не судом выкопали Николашину картошку, много воды утекло – в Кочнёве привыкли к присутствию нечистой силы. Тулупы составляли основную, вещественную, не подверженную инфляции часть капитала старого вертухая. Храбро, точно норная собака в логово злого хоря, участник сунулся в землянку. Одолел семь не то восемь ступенек, толкнул у него же из сарая спертую дверь – глаза заслезились от дыма. Свои тулупы, печку и котелок он разглядел раньше, нежели серебристые лица солдат. «Не дрейфь, земляк, – сказали ему, – подсаживайся к нам, расскажи, где воевал». Видя такой оборот дела, Николай Хрисанфыч приободрился. «А воевал я, братцы, на Белорусском фронте. После войны в ухтинских лагерях стерег недобитую контру». – «Дурак ты, мать твою! какая контра в сорок пятом… под огнем все свои. Это ты тех стерег, кто в окруженье попал… товарищей наших стерег. Не отдадим ему, парни, тулупов… у него в избе два рваных осталось… как-нибудь зашьешь. Игольное ушко найдешь? нитку всунуть сумеешь?» Дальше пошло бранное. Дав ему хорошего пендаля, прогнали вверх по лестнице. О печке, котелке и тем более двери речь не заходила.

Удивительное дело – Семену Заховалеру в городе Коврове-Самолетове понравилось. Понравился музей боевой славы, даже земля, якобы с братских могил, где захоронены погибшие ковровцы. Много липы, но много и выдумки. Иван Оголтелов, забыв любовные обиды, водил их с Дуней по трем комнатушкам и, разрумянившись, нес прекрасную чушь. Потом позвал в ту же столовую, подмигнул Настасье – дескать, важные птицы. Достал из широких штанин старчеусовскую водку с поддельной фирменной этикеткой. Когда Иван отошел на минутку в Настасьины пределы за горчицею, Семен примирительно шепнул Дуне: «Знаешь, из него можно сделать… тут есть материал». Не откладывая в долгий ящик, позвонил оператору: «Приезжай, Никки… будем делать пробы на месте». И вот, читатель, мы с тобой возвращаемся к зачину этой повести. Сидим в столовой города Коврова – не той, что на втором этаже над универсамом, а другой, в двух шагах от вокзала, и думаем: видно, снимают поблизости фильм про войну.