Николай Веревочкин - Белая дыра

— А он тебе о чем рассказывал? — попытался перевести разговор на веселый лад Охломоныч.

Но Эндра Мосевна, с глубоким осуждением покачав головой, так посмотрела на супруга, что тот, смутившись, добавил поспешно:

— Паучки, оно, конечно, разные бывают…

И жутко прозвучали в ответ простые слова:

— То, должно быть, душа была близкая.

— Чья же это могла быть душа? — встрепенулся Охломоныч, закоренелый атеист.

— Может быть, матушкина. А может быть, и моя, — ответила Эндра Мосевна, потупив взор. — Не чувствую я души. Не на месте моя душа. Отпустил бы ты меня, Тритоша, погостить в Тещинск.

— Чем же тебе плохо в Новостаровке?

— Без души и в раю каторга.

— Пустые разговоры. Разве не знаешь, что нет пути ни сюда, ни отсюда?

— А как же Прокл?

— Ну, Прокл… У Прокла душа простая, светлая, без нимба. Загадка природы, одним словом.

— Неужто Проклу можно, а для меня дорога закрыта? — спросила Эндра Мосевна ревниво и посмотрела так, как смотрела лет тридцать назад.

Ох уж этот женский взгляд! Ничего не сравнится с ним по силе воздействия на мужское сердце. Кроме, разве что, бронебойного снаряда. С той лишь разницей, что от женского взгляда не придумано еще бронежилета. И как странно, как хрупко устроен этот мир, если даже безобидный паучок, брезгающий мухами, способен разрушить его одним движением лапки.

Большую часть ночи Охломоныч проводил на чердаке, в своей маленькой обсерватории. С непонятной тоской смотрел он в телескоп на один и тот же клочок неба, на одну и ту же, едва различимую в космическом кострище, звездочку. Непонятным и двойственным было отношение сельского рационализатора к едва мерцающему угольку чужого мира. Часть души неудержимо стремилась туда, в то время как другая была намертво, как цепной пес к конуре, привязана к Новостаровке.

Душа разрывалась на части.

И, видимо, не у него одного.

В последнее время Охломоныч не однажды замечал инопланетную тоску в глазах новостаровцев, смотрящих в небо. Даже Полуунтя как-то по-особому выл на Луну. Охломоныч много размышлял по этому поводу и пришел к выводу, что по мере развития науки и техники люди все больше осознают себя космическими жителями, и это как-то отражается на их телах и лицах. С годами они все больше становятся похожими на инопланетян. А поскольку в Новостаровке научные достижения внедряются стремительнее, чем где бы то ни было, жители ее уже не вполне земляне. Хотя, конечно, едва ли кто из новостаровцев осознает причины своей ночной тоски. И пусть себе остаются в спасительном неведении. Что касается Охломоныча, он не прочь был полететь к чужой звезде, но только вместе с Новостаровкой и новостаровцами. Вот так бы вырвать из бока планеты клок земли с озером Глубоким, Бабаевым бором и перенести в далекое пространство, где другое солнце, другая Луна и совсем другая печаль.

Чердак для Охломоныча был не только местом для раздумий. Здесь он беседовал с чужой душой, не опасаясь, что кто-то примет его за сумасшедшего. Хотя причуда беседовать с самим собой давно была известна землякам, и они, при всем уважении к Охломонычу, давно сомневались, дружит ли он со своей головой. И действительно, со временем чужая душа становилась все ехиднее, а Охломоныч — неуступчивее. Разногласия встречались часто.

На этот раз речь зашла о настроении Эндры Мосевны и тещинском паучке. Внутренний голос был непреклонен: «Проникнуть в пузырь тяжело, а уж вырваться из него и не надейся».

— Тоскует баба. Извелась. Как бы вся на слезу не изошла.

«Ты даже не представляешь, сколько потребуется энергетических затрат, что бы Мосевна преодолела защитный экран».

— Сколько?

«А сколько она весит?»

— Ну, центнер-то будет, — с гордостью прикинул тощий Охломоныч.

«Суммарных усилий всей человеческой цивилизации не хватит, — угрюмо подвела подсчеты чужая душа, — как минимум, три Земли потребуется, даже если Мосевна похудеет в два раза».

— Оно конечно, — согласился неохотно Охломоныч, однако продолжал упорствовать, — а может быть, ее не выпускать? Может быть, ей иконку с паучком привезти?

«Кто привезет?»

— Да хотя бы я.

«Какая разница — Мосевна, ты, Полуунтя, таракан…»

— Какой таракан?

«Рыжий! — рассердился голос. — Никому нет отсюда дороги».

— Неужели никакой щелочки? А если подкоп сделать?

«Ни малейшей трещинки. Новостаровка внутри непроницаемого шара».

— А как же Прокл, если никакой трещинки?

«Ну, — замялась чужая душа, смутившись, — особый случай. Правил без исключений не бывает…»

— Вот бы и послать это исключение за иконкой.

«Опасно, — засомневался голос, — как бы после раскаиваться не пришлось. Нельзя опираться на явления, не до конца разгаданные».

— Оно конечно, — не без торжества согласился Охломоныч и, направив трубу телескопа в самый зенит, приник глазом к окуляру.

В ночном небе смутно туманилось слово. Даже в телескоп разглядеть его мог лишь человек, обладающий исключительной зоркостью и вниманием. Однако прочесть не удавалось никому. То ли размазанный оттиск печати, то ли не до конца стертая ластиком тайна.

Веселый хлопок потряс мироздание. То ли пробка из бутыли шампанского вылетела, то ли самолет преодолел звуковой барьер, то ли стадион внезапно обрадовался голу.

На самом деле ничего такого не случилось. Это Охломоныч из пузыря вылетел. И с таким тарарахом, что все сейсмостанции Земли зафиксировали это событие. В доли секунды успел он умереть, воскреснуть и увидеть забытый мир запузырья сквозь собственную кровь, залившую глаза.

Язык свело от кислого привкуса молнии. Конечно, Охломонычу не доводилось до этого пробовать на язык молнию, но он сразу определил, что это именно молния и что этой молнией мгновение назад был он сам. Может быть, потому что появлению привкуса предшествовало раздольное, вибрирующее свежестью громыханье, возможно, ощущение это напомнило детство. В младенческие годы свои любил он лизать контакты батареек.

Оглохший от грохота, с молнией, растворенной в крови, лежал Охломоныч в багровом затмении на скудном полынном поле. А когда кровь отхлынула от глаз, увидел он хилый пейзаж в естественном скучном цвете — выгоревшая за лето, бурая осенняя степь от края и до края, а над степью — ветер.

— А где же пузырь? — спросил обалдевший Охломоныч, в тоске оглядывая пустое пространство.

— Глаза-то разуй, — проворчал Голос, — вон он — у тебя под ногами.

Под ногами Охломоныча не было ничего, кроме порожней бутылки без этикетки емкостью в пол-литра. Стояла она на неровной почве неестественно прямо и от всех прочих, выброшенных за ненадобностью бутылок отличалась невероятной чистотой.

Охломоныч коснулся указательным пальцем горлышка. Бутылка стояла, как приклеенная. Он надавил сильнее. Даже не шелохнулась. Осторожно выкрутил Охломоныч бумажную затычку и, развернув, разгладил. Это была страница, вырванная из книги. «Страна без негодяев» — прочел он заголовок и хмыкнул в удивлении: где же бывают такие чудные страны. Должно быть, фантастика. Встав на колени, он заглянул в горлышко и закричал, испуганный вдруг разверзнувшейся под ним пропастью.