Георгий Гратт - Скажи мне, мама, до...

«Неужели и я доживу до такого же вот маразма? — думал иногда Голованов. — Или, как говаривал Пьер Безухов, я это буду уже не я, а кто-то совсем другой?» Впрочем, подобное в его жизни уже случалось, и, размышляя над загадкой личности, Голованов никак не мог связать себя сегодняшнего и того угловатого пацана, что сидел когда-то на коленях у деда, слушая байки про далекую непонятную войну. Было ли у него с ним что-то общее? Пожалуй, что и нет. Разве только лишь память? Хотя, если честно, особенно-то и вспомнить было нечего. Скандалы в семье? Безденежье? Первую глупую любовь? «Отрезанный ломоть», — любил приговаривать дед. Отрезанный ломоть.

— А что же вы чаю себе не подливаете? — отвлекла его от неприятных размышлений Роза Павловна. — Давайте, давайте, пока горяченький!

— Так вы разрешите задать вам несколько вопросов? — опомнился Голованов. — Это по моей работе.

— Что ж, задавайте, конечно, коли надо, — вздохнула соседка. — От меня не убудет.

— Прежде всего, Роза Павловна, скажите, пожалуйста, вам часто приходится бывать в столице?

Голованов постарался начать как можно официальней, сложив перед собой стопкой листы с заготовленными вопросами.

— Ну, уж раз-то в неделю всяко: по магазинам пробежаться, на рынок… В Москве ведь многое дешевле, а у меня к тому же проезд бесплатный. Вот, например, на прошлой неделе…

— Погодите, погодите, — прервал ее Голованов, — давайте все-таки не отклоняться от темы, а то нам и целого дня не хватит.

Роза Павловна обиженно поджала губы, но промолчала.

— Вот такой вопрос, подумайте, — продолжил он: — что вас больше всего раздражает в городе? И возможные варианты ответов: транспорт, люди, реклама, непривычный ритм жизни.

— Ой, миленький, да все раздражает! Все! Вот все, что сказал — и шум, и гам, и толчея, — все и раздражает!

— Тем не менее, надо выбрать что-то одно. Подумайте. Может, все-таки последнее — непривычный ритм?

— Ну, пусть будет так, пусть так, — согласилась Роза Павловна, — только, если подумать, так все раздражает.

— Следующий вопрос, Роза Павловна: каким транспортом вы пользуетесь чаще всего? Метро, общественным наземным, то есть троллейбусом, автобусом, трамваем, маршрутками или просто такси?

Голованов вошел в раж. Он интересовался и длительностью пребывания в городе, и средней стоимостью покупок, весом багажа, наличием сидячих мест в транспорте, боязнью краж и даже пользованием туалетом и еще много, много чем другим. Вопросы сыпались на бедную Розу Павловну один за другим, и она все чаще поглядывала на стопку листов, сложенных перед ее мучителем.

Часа через два Голованов выдохся.

— Ну, уж я нынче наговорилась всласть, язык намозолила! — Роза Павловна откинулась в изнеможении на спинку кресла. — Неделю теперь и рта не раскрою! И что у тебя только за работа такая? Этак ты каждого будешь спрашивать?

— Каждого — не каждого, а человек сто — сто пятьдесят опросить придется. — Голованов недвусмысленно развел руками — мол, ничего не поделаешь — работа.

— Да… Скажите на милость, чем люди занимаются, — задумчиво проговорила она, и было непонятно, чего больше в ее словах — похвалы или порицания.

А вот Голованов своей работой остался вполне доволен. «Еще десяток несчастных, — прикидывал он, — и от меня начнут прятаться».

Николая Ивановича отпустили так же неожиданно, и не объясняя причин, как и взяли. Просто в камеру с утра вошел незнакомый офицер, принес вещи и, не глядя в глаза, произнес: «Извините. Произошла ошибка». Вот и все. А Николай Иванович и не требовал никаких объяснений — ему с лихвой хватало возвращенной свободы. Он и обидчиков своих видеть не желал, но на выходе как назло нос к носу столкнулся со старшим следователем, поднимавшимся навстречу с пластиковым стаканчиком кофе в руке. «А, профессор! — как-то странно хмыкнул тот. — Вы уж нас извините, ошибочка вышла». И уже разминувшись с ним, обернулся, бросил вдогонку: «А вот бумагу-то могли бы и не рвать — казенная. Бумага-то чем виновата?»

Впрочем, Николаю Ивановичу не было никакого дела до этих подробностей. Голова после жуткой ночи тупо болела, а затекшие мышцы требовали немедленного отдыха. В некоторой прострации дотащился он до трамвая и едва не уснул, дожидаясь своей остановки.

Утро занималось туманное, с намеком на нудный моросящий дождь, и в запотевшем салоне трамвая зевали редкие по случаю выходного пассажиры. Улицы были почти пустынны, лишь возле магазина на остановке крутились какие-то неопрятные личности. Они расступились, пропуская Николая Ивановича, и только один из них, тот, что сидел на ступеньке у окошечка для приема посуды, неожиданно окликнул:

— Эй, дяденька, дай грошиков, похмелиться охота. — Николай Иванович поморщился и шагнул, отшатнувшись, мимо, но попрошайка загнусавил вслед: — Подай Христа ради, коли опять в кутузку не хочешь!

Николай Иванович в недоумении оглянулся, и тут его сонливость будто ветром сдуло — на ступеньках сидел Алька! В какой-то немыслимой куртке, из рваного плеча которой торчала вата, в стоптанных на босу ногу башмаках, был он неотделим от этой уличной стаи, что с утра пораньше промышляла в поисках спиртного.

— Ну, что уставился дядя? Человеков не видел? — оскалился Алик подобием улыбки и тут же, переходя на быстрый шепот, пробормотал: — В семь вечера на нашем месте.

Николай Иванович едва не задохнулся от нестерпимого желания тут же что-то спросить, ответить. Как же это? Почему? Но Алька так выразительно протянул ему грязную ладонь, что все слова невольно застряли в горле. Он торопливо порылся в кармане и, высыпав ему какую-то мелочь, пошел не оглядываясь. «В семь часов, в семь часов, — как заведенный твердил он дорогой, — в семь часов на нашем месте».

Отдохнуть Николаю Ивановичу так и не удалось — какой уж тут, к черту, сон? Полежал, поворочался с боку на бок, прокручивая в голове все мыслимые и немыслимые перипетии, и не утерпел, сорвался задолго до назначенного срока.

«Наше место» — это был такой пятачок в центральном парке неподалеку от школы. Когда-то здесь стоял летний кинотеатр, возле которого была разбита клумба и красовалась гипсовая скульптура авиатора. По вечерам с веранды напротив играл духовой оркестр, на скамейках уединялись парочки, и в сгустившемся сумеречном небе грезились полеты к далеким неведомым мирам.

Они любили прибегать сюда после уроков. Днем здесь бывало немноголюдно, и можно было, не стесняясь окружающих, подурачиться, помечтать или просто сыграть в расшибалку на вытоптанной лужайке за кинотеатром. С тех пор тут все изменилось: снесли обветшавший кинотеатр, вслед за ним отправились веранда и статуя, и образовался пустырь, а спустя несколько лет на этом месте вырос обычный пивной ларек. Если это называлось прогрессом, то что же тогда такое регресс?