Ба Цзинь - Избранное

Кампании следовали одна за другой, и острие каждой было направлено против интеллигенции. Во время «культрева», в тяжкие дни критики и борьбы, будущее мне казалось беспросветным, и я часто думал о сожженных Цинь Шихуаном [51] Император Китая в 221–210 гг. до н. э.; утверждая власть абсолютной монархии, приказал сжечь значительную часть философских сочинений и казнить 460 конфуцианцев, обвинив их в подстрекательстве против императорской власти. книгах и погребенных им живьем ученых-конфуцианцах, о гонениях на интеллигентов при императорах Цинской династии, о культе фюрера в Германии и еще о многом другом… Ведь и тогда мишенью была интеллигенция!

Этих деятелей страшили даже ничтожные знания интеллигенции, ее непокорность, они боялись каких-то каверз с ее стороны и потому всячески изощрялись в подавлении ее, причем с каждой эпохой все ожесточеннее. Как ни удивительно, но, когда очередь дошла до меня лично, я вознамерился спалить свои знания дотла, как степную траву. Люди говорили, и я верил, что перевоспитать себя и стать полезным можно, лишь выкорчевав даже самые малые ростки знаний, этих ядовитых трав, которыми владеет интеллигенция. В течение многих лет мои энергия и время целиком растрачивались в кровавых и огненных испытаниях, и в конце концов я едва не погиб от произвола «четверки». Ведь я и в самом деле хотел переродиться, поскорее перевоспитаться, сбросить ярлык интеллигента. Мои познания, конечно, ограниченны, и когда в ходе бесконечных, изнуряющих силы кампаний меня варили и парили в котлах, то, казалось, начисто выварили все мои знания. Однако взамен шапочки интеллигента на меня напялили колпак «контрреволюционера». В течение долгих десятилетий со мной обращались, как с последним подонком, которого всякий мог осыпать бранью. А вся моя вина по-прежнему заключалась лишь в том, что я владел крохами знаний.

Но я все еще лелеял безумную мечту перевоспитаться, пройдя через муки, надеялся достичь в этом великом движении «очищения и перерождения». Временами мне казалось, что все это долгий беспробудный сон. Наконец я понял, какое это жалкое занятие — тратить столько сил и времени лишь на то, чтобы надевать и снимать ярлыки и колпаки. Летело время, я шел бесконечно долгой путаной тропой и словно бы вернулся к исходному пункту. Но теперь я уже перестал суетиться вокруг ярлыка «интеллигента». Можете хлестать меня плетью и прорабатывать на собраниях, высокомерно поучать, долдоня о высоких принципах, или милостиво хвалить — все равно я буду передавать остатки уцелевших знаний, все равно пойду своим путем до конца. Только так я могу жить со спокойной душой и чистой совестью.

Я прожил долгую жизнь среди интеллигентов, много писал, выступая от их имени, об их обидах, тяжелой жизни, об их порядочности, доброте, о трагических судьбах. За несколько десятков лет я написал немало книг и статей об обществе, где не уважают культуру и интеллигенцию, где она бедствует, а знания попраны, где деньги — единственная ценность. В таком обществе постоянно появляются цинь шихуаны, циньские императоры, гитлеры и им подобные чудовища, а интеллигенты становятся париями, которых пинают сапогами. Кому только не пришлось пережить ужас этой долгой зимней ночи! Но вот рассеялся мрак, родился новый Китай. Можно себе представить, с каким ликованием приветствовала интеллигенция светлую зарю. Началась новая жизнь! Все это знают, как и то, какие тяжкие испытания выпали на долю интеллигенции за тридцать с лишним лет. Известна нынешняя благоприятная политика, и мы надеемся, что ее будут проводить честно, добросовестно, без каких-либо недомолвок, чтобы не осталось лазейки для любителей размахивать плеткой. Не к лицу новому обществу сечь людей плетьми, и в нем не должно быть париев, готовых сносить побои.

Интеллигенты — граждане нового Китая, и справедливость восторжествует только тогда, когда к ним будут относиться как к равноправным гражданам. Страна принадлежит всем ее гражданам; малограмотные или образованные — все имеют обязанности и права, никому не позволено обращаться с людьми как с товаром, который хочется сбыть повыгоднее, и никто не должен быть рабом, судьба которых находится в чужих руках. Когда-то читал «Записки охотника» Тургенева и «Хижину дяди Тома». Если бы кто-нибудь когда-нибудь так же правдиво описал жизнь нашей интеллигенции, такая книга вызвала бы у бесчисленных читателей сочувственные слезы, возмущение и гневный протест. Но это время давно прошло и не вернется. Разделение граждан на разряды неразумно. Нельзя завоевать сердца людей поблажками и подачками. Мы говорим открыто и прямо: должно быть взаимное уважение и равноправные отношения. Ты создаешь и обеспечиваешь условия для моей работы, а я отдаю весь свой ум и талант без остатка нашей стране и народу. Все довольны, и дело спорится. Никому не придется снова терзать душу вопросом, к какому из разрядов его отнесут — высокому или низкому, благоуханному или вонючему.

10 сентября во время болезни

Перевод Т. Сорокиной

Три месяца не писал «Думы» — по-прежнему трудно работать, много разных дел, нет времени, нет сил. Старые друзья, видя, что я ничего не публикую, встревожились, решили, что я бросил писать, что в сердце моем остался лишь пепел. Один приятель из «Вечерней газеты» спрашивал меня в письме: может быть, нет подходящей темы? Я прекрасно понял, что он имел в виду. По правде сказать, при моем теперешнем состоянии мне надо бы бросить писать. Я никогда не «искал тему», пишу, если есть что сказать. Но бывают и периоды молчания, когда я отстраняюсь от стоящих передо мной вопросов. Если болен, в душе разброд и смятение, трудно собраться с мыслями, и не можешь ясно высказаться, тогда лучше не писать и заняться лечением. Но в ответ на заботу друзей могу их заверить, что не потух еще в моем сердце огонь, что я, хоть и болен, держу перо и во что бы то ни стало закончу все 150 главок, как и было задумано.

Недавно все в едином порыве горячо и возбужденно обсуждали вопрос о свободе творчества. Прошло полгода, и теперь пошли дискуссии об усилении социальной ответственности писателя. Вероятно, хватит разговоров еще на полгода. Может быть, договорятся до чего-нибудь путного, тоже неплохо. Не надо только впадать в панику, как от зловещих слухов: ведь при одном упоминании о свободе творчества многим сразу же вспоминаются испытанные в прошлом страдания, люди боятся, как бы опять не посыпались обвинения в «буржуазной либерализации». Один мой приятель шутя назвал свободу творчества дамокловым мечом: едва подумаешь о нем, перо в твоих руках покажется весом в миллион цзиней. Не надо нагонять страху, убеждал я его. Просто никому не должно быть дозволено стучать по столу дощечкой. С детства я насмотрелся на важных чиновников, которые, отдавая приказания, грозно ударяли по столу дощечкой — символом своей власти. Эта дощечка имеет для меня гораздо более конкретный и грозный смысл, чем заморский дамоклов меч.