Виктор Мартинович - Сфагнум

Оставшись один, Выхухолев некоторое время слушал чириканье воробьев за окном: он устал, день выдался непростой. Но перед уходом нужно было не забыть, да-да, не забыть.

Он взял чистый лист и написал от руки:

«Утром не заб. переделать прот. первичного осмотра, дописка: «При осмотре мной обнаружены две пустых бутылки водки на прилавке рядом с кассовым аппаратом, четыре пустых бутылки пива на полке с сухими сыпучими смесями. Позв. в отдел — переделали инкассу, с баланса списали две водки, четыре пива, чтоб сходилось».

Отложил листик. Задумался. На душе было погано, но на его душе было погано настолько давно, что он успел забыть происхождение этого чувства и просто жил с ним. Можно было открыть «шарики» и поиграть в компьютер до позднего вечера, а потом пойти домой и лечь спать. Можно было посмотреть телевизор. Можно было выпить, в конце концов. Еще были кроссворды и тот обрыв, на который он иногда приходил смотреть на луг. Воробьи, в конце концов, были. Лето. Лето лучше, чем зима. Можно жить.

— Давай со стороны огородчика ставни откроем, а с улицы трогать не будем, — Шульга по-хозяйски ходил вокруг избы, утопающей в лопухах, диком винограде и молодом орешнике. Когда-то дом был хорош, с красной жестяной крышей, с бетонным фундаментом, из огромных бревен цвета шляпки боровика: даже забор, несмотря на царящее вокруг запустение, не покосился, был сделан когда-то на совесть.

— Здесь клубника знаешь какая раньше была? — Шульга преобразился и выглядел теперь не как начинающий мазурик с неясным прошлым и еще менее ясным будущим, а как молодой хозяин, человек земли, душа-парень. За ним семенил Хомяк, который, несмотря на соломенные волосы и лицо, напоминающее картофелину, на крестьянина никак не походил. — Баба нас с этого огородчика крапивой гоняла. А ягоды вот такие, здоровые, сладкие, сахаром их засыплешь, примнешь, а сверху сметаны. Кто тех ягод не ел, тот жизни не видел, Хомяк. А сейчас, видишь, растения остались, а не плодоносят, сорняк заел.

— Может, лучше в хлев жить пойдем? — беспокоился Хомяк.

— Там точно никто не запасет. Безопасней.

— Что мы, скот, в хлеву жить? Там шмон знаешь какой? Хотя сеновал это круто, — улыбнулся Шульга каким-то своим воспоминаниям.

— Спалимся, Шульга, — нервничал Хомяк.

— Не спалимся. Сейчас лето, печь растапливать не надо, готовить, если что, будем на газу. Если, конечно, баллон не спиздили. Но мы его когда-то на замок закрыли, не должны.

— Стремно как-то. В розыске, а вписываемся на виду.

— Хомяк, ты погляди по сторонам, много ты людей тут видишь?

— Не, только тот зомби, которого мы возле кладбища чуть не сбили. Рядом с автоматной будкой.

— Это не зомби. Это Гриня. Он хороший мужчина был когда-то. Рыбачить меня учил.

— А где все?

— Вымерла деревня. Все молодые в город съехали. Из-за Чернобыля этого ебанного, что ли. Гриня Люлька вон остался, Степан, может, еще не помер, пару баб старых, если живы еще. А все остальные там, на кладбище, закопаны.

— Чего-то Серого долго нет, — нашел новую тему для беспокойства Хомяк.

— Слышь, ты расслабься, Хома. Тут не принято так егозить. Воздух вон понюхай. Нет ни в нашем Минске, ни в их Москве такого воздуха. Пойдем я тебе двор покажу.

Шульга открыл калитку, ведущую к курятнику и хлеву.

— А это что за домина? — спросил он, показывая на постройку с соломенной крышей прямо напротив курятника.

— Это стопка.

— В смысле под бухло?

— Дебил ты, под бухло. Все бы тебе бухло, Хомяк. Стопка. Тут, в этих местах, кладовых в хатах не делали, все в стопках хранили: картофель, бураки. Типа амбара что-то.

— Ты здешний?

— Ну да, это моя земля.

— Так ты колхозник, Шуля! — рассмеялся тонким блатным смехом Хомяк. — Колхозник!

— Сам ты колхозник, Хома. Я ж тебе объяснял: я в городе родился и жил, у меня батька отсюда. Это его дом, он в нем все детство. А потом в город уехал, учиться. Маму встретил мою там, в городе. Она городская была. А меня сюда на лето определяли. И то не каждое лето. В общем, если кто искать будет, дом этот последним в голову придет. Так что можно затихариться нормально.

— Чего-то Серого долго нет, — ковырнул землю носком кроссовка Хома.

— Да чего он, девушка тебе? Пойдем в дом лучше. Они направились к хате.

— Слушай, а ты подумал, как мы дом вскроем?

— Зачем его вскрывать?

Шульга подошел к дверям и показал на кованую щеколду.

— Видишь, эту штуку в кузнице выковали, тут кузница еще лет двадцать назад была: меха, горн, наковальня. Сейчас только руины. Вот эта штука называется «клямка». Видишь, в клямке отверстие — оно под замок. Когда хозяина дома нет, дверь на замок запирают. А когда хозяин недалеко уходит — в огородчик, например, или в хлев — просто клямку накладывают, не запирая. Это значит людей дозваться можно, просек?

— Ну.

— И вот когда бабуля умерла, мы клямку наложили, ставни закрыли, а на замок не запирали.

— Почему?

— Традиция тут такая. Не запирают дома умерших. Чтоб типа покойник мог в любой момент вернуться к себе. Ну и дому так лучше: он не кинут, а оставлен живыми для мертвых. Оксюморон, опять же: дозваться родных можно на Деды. Позови, и они придут. Сядут вот тут, на лавке, а ты им про свою жизнь городскую, бестолковую, блядь, жизнь, никчемную, неустроенную, расскажешь.

Шульга замолчал, и характер его молчания был таков, что даже Хомяк не стал сразу вступать с едкими комментариями. Однако, когда ему показалось, что пауза стала слишком торжественной, все-таки подколол:

— Короче, дом не закрывают, а газовый баллон — закрывают, да?

— Ну да, — со смешком отмахнулся Шульга. — Но обычно из таких оставленных хат не берут ничего. Только родственникам можно. А так — даже алкаши. — он прошел внутрь, и Хома потопал за ним.

— Нет, ну видишь, кое-что все-таки взяли. Тут вот ящик с дедовым инструментом был, вот уроды, ну то им все вернется. Тут в таких случаях говорят, что оно возвращается. Пропьешь чужое, а оно тебе потом прямо в печень — цирроз раньше времени или еще какая холера.

Шульга молча замер посреди полутемной хаты. Включил свет — выключатель нашел не сразу. Он был спрятан за висящими куртками. Их темные силуэты напоминали фигуры людей, из которых кто-то выжал всю жизнь: вот это дед, это бабуля, это тетино, наверное. Телевизора тут уже не было, но радио, стол, стулья, плита — все стояло нетронутым. Прошел на кухню, включил газ, поднес спичку — не сразу, но занялось, по одному зубцу, в половину горелки.

— Видишь. Живем. Будем чай пить, как пацаны. Хлопнула калитка.

— Кто это там? — напрягся Хомяк.

Шульга быстро метнулся к окну и прильнул к щели в ставнях.

— Отбой воздушной тревоги. Баба Люба ковыляет. Смотри, живая еще.