Филипп Бласбанд - Книга Рабиновичей

В грузовике, увозившем меня в Тулузу, забившись между ящиками, я рыдал и не мог остановиться. Я думал, что больше никогда не увижу Эли. Вряд ли он уцелеет в этой войне!..

Но Эли все так же беспечно порхает. Всю войну он порхал, так ничего и не поняв, но думая, что понял все — он ведь у нас самый умный и знает лучше всех! У него на все есть безапелляционное мнение, целая теория, которую он просто не может не выложить вам в самый неподходящий момент. Несколько недель назад, например, он заявил мне, что у меня расстройство психики. «Расстройство? Нет у меня никакого расстройства». Но он и слушать не хотел, втолковывая мне, что это естественно, что моя-де личность совершенно «изломана» тем, что я пережил в войну… Я перебил его: «Откуда тебе знать, что я пережил в войну? Подобрал ключик и думаешь, сможешь этим ключиком меня открыть? А я не замок! Я человек! Я не знаю, почему поступаю так или иначе, но ключа ко мне нет! Нет твоего дурацкого ключа, и не лезь в мои мозги!» Ему нечего было мне ответить. Он только покачал головой с сочувственным видом доброго доктора — идиот!..

А теперь он, говорят, умирает. Я навестил его в больнице, но не верится мне в эту агонию. По мне, он снова порхает, заигрывая со смертью, беспечно и легкомысленно. О, я видел его на больничной койке, в окружении всей семьи, видел его лицо без кровинки и закатившиеся глаза, но это не умирающий человек, уверяю вас, уж я-то знаю, я видел, как умирают люди, я даже сам убил одного человека, только одного, к счастью, одного-единственного я убил не в пылу сражения, а хладнокровно, один-единственный смотрел мне в глаза, когда я его убивал, — араб в пустыне Негев. Он шпионил за нами. Его надо было убрать. Его звали Али. Я ехал на джипе, он на осле.

Увидев, что я приближаюсь, он спрыгнул с осла и пустился наутек. Я выхватил оружие. Выстрелил в воздух. Он остановился. Обернулся. Я заглушил мотор и вышел. Солнце стояло прямо над головой. Жара была за сорок. Пот катил с меня градом, оставляя на песке темные пятна. Я прицелился в лицо араба. Его синие глаза выдержали мой взгляд. Он стоял прямо. Никакого страха в нем не осталось. Я выстрелил.

Это лицо как будто и не состарилось. Застыло где-то на двадцати четырех — двадцати пяти годах. Несколько морщинок, появившихся на нем с тех пор, кажутся нарисованными карандашом.

Это лицо человека, который не знает, что его фотографируют. Он погружен в такое глубокое раздумье, что невольно спрашиваешь себя, удастся ли ему из него выбраться.

На первый взгляд это лицо красиво. Если всмотреться, оно вдруг оказывается уродливым. А потом, как и ко всем лицам, к нему привыкаешь.

Меня зовут Натан Рабинович.

С ним не соскучишься — это не обо мне. Я начисто лишен чувства юмора. Говорю это без сожаления и без гордости.

Все для меня серьезно. Я не умею абстрагироваться. Сумей я посмотреть на вещи как бы издалека, наверно, смог бы и посмеяться. Но я слишком тесно связан с жизнью. И это больно.

Мой старший сын Макс — вот у кого отменное чувство юмора. Он обожает шутки. Даже слишком много шутит. В ресторанах он всегда заигрывает с официантками, хотя бы и самыми некрасивыми. И ни одна не обижается. Он, видно, знает подход. И Боже упаси сказать ему «слаб о »: с него станется раздеться в общественном месте, или выйти из дома через окно, или отбить чечетку на ресторанном столике. Макс нахальный, симпатичный, необузданный и простодушный. Он способен на все.

Как-то, помню, я работал с ним вместе. Мы пытались уломать очень несговорчивого клиента. Условия, которые он ставил, были нереальны. И тогда Макс выдал такое, что клиент потерял дар речи. С самым серьезным видом он сказал ему: «Дорогой мой, да вы же опасный психопат!»

Это слово, «психопат», было для меня как удар кулаком под дых. Моя мать однажды назвала так отца. Он завел речь о том, что она неуравновешенна и надо бы ей подлечиться от «острого коммунизма». Лицо матери побелело. И вот тут-то она припечатала его словом «психопат»!

«Психо-кто?» — спросил отец. В ту пору это слово мало кто употреблял.

Дело было за полночь. Я не мог уснуть. Родители за стеной кричали друг на друга громкими, разъяренными голосами. Мне было холодно в постели. Я кутался в одеяло. Сжимался в комочек.

В комнату вошла мать. Она поцеловала меня в лоб. Я заметил оранжевые точки на зелени ее радужек. Она сказала мне, что уходит от отца. «Это наши с ним взрослые дела. Я уезжаю жить в Швецию. Позже я приеду за тобой». Глаза ее зажмурились, лицо сморщилось. Всего на мгновение. Она открыла глаза и снова улыбнулась мне: «Договорились?»

И вышла, не дожидаясь моего ответа.

Я хотел заплакать, но не получалось. Слезы никак не могли пролиться из глаз. Не хотели брызнуть. Я знал, что связь между мной и матерью отныне оборвана. Больше я ее не увижу.

Эрнест сказал мне однажды: «Папа, ты веришь в информатику, как в Бога». Это была шутка. Я лишь улыбнулся в ответ. Я не отвечаю, когда сыновья надо мной подтрунивают. Но эти слова с тех пор не дают мне покоя. Информатика как религия. Кредо. Догма. Скорее вера, чем техника. Это, пожалуй, правда.

Вся моя жизнь строится вокруг информатики. Мир для меня — это обмен информацией. Род человеческий, например, все больше функционирует как единый мозг. Каждый человек становится нейроном. Средства общения (жесты, языки, письмо, информатические и телевизионные сети) — это синапсы, связующие звенья между клетками глобального мозга.

Вещей не существует. Есть только обмен информацией между вещами. Еще когда я был маленьким, интуиция подсказывала мне это. Все идеи нашей жизни даруются интуитивным опытом в детстве. Ребенок не анализирует. Не тяготеет к абстракции. Он творит метафизику тем, что смотрит, страдает, живет.

Уже в семь лет для меня не существовало людей. Реальны были только отношения между ними, связующие токи, создающие иллюзию бытия. Порой эти токи обрывались. Тогда надо было найти других людей, создать другие связи. Иначе растаешь в воздухе, как облачко тумана.

Моя мать, уехав в Швецию, оборвала токи с окружающими, с отцом, со мной. Там, на севере, она не сумела создать новые токи с другими людьми. И поэтому испарилась.

Улетела с ветром, как опавший лист.

Мое детство — с восьми лет я прожил его один. Сам готовил себе поесть. Сам мылся. Засыпал, когда отца еще не было дома.

Видел я его только по утрам. Он пил кофе. Глаза его моргали. Иногда он даже не смотрел на меня. Иной раз заставлял себя мне улыбнуться. Спрашивал: «Как дела?», не ожидая ответа. Я и не отвечал.

Порой он все же чувствовал себя виноватым и тогда вел меня в антверпенский зоопарк, в кино, в цирк. До отвала кормил мороженым. Покупал игрушки. Говорил, не закрывая рта. А я молчал. Я наблюдал за ним.