Иэн Бурума - Ёсико

Я думал, чтов камере ливанской тюрьмы у меня будет хотя бы одно преимущество: уединенность. Я надеялся, что, подобно мистику или монаху, смогу постичь глубинную суть своей личности, которая находится где-то глубоко внутри меня, свободная от земных иллюзий. Я прилагал неимоверные усилия, чтобы избавиться от всяких мыслей о кино.

Тот факт, что нас вообще закрыли, был совершенно абсурдным. После развала Советского Союза в 1991-м ливанское правительство начало испытывать давление со стороны западных империалистических сил, которые добивались нашего ареста. Поэтому мы, более двадцати лет жившие в Бейруте жизнью обычных людей, вдруг стали мишенями для полицейского спецназа. Трое горилл с автоматами повалили меня на пол моей собственной квартиры и заорали на меня: «Где Сато?!» Несмотря на волосатую руку, сжимавшую мое горло, я смог прохрипеть, что я именно тот, кого они ищут. Они предъявили мне целую кучу сфабрикованных обвинений: заговор с целью убийства такого-то политика, планирование террористических атак на посольства таких-то стран. Это было слишком смешно даже для прокуроров, которым было велено признать нас виновными, поэтому они решили зацепиться за детали: подделка выездной визы в наших паспортах. А поскольку мы действительно пользовались поддельными визами вот уже много лет — у меня была бразильская, у Мориоки, кажется, костариканская, — технически это было правильно.

Говорят, тюрьма — идеальный рассадник религиозной веры. Два моих товарища, Нисияма и Камэй, оказались живым тому подтверждением. Они решили обратиться в ислам. Ливанская пресса подняла по этому поводу небывалый шум. Ни газетчиков, ни телерепортеров никогда не впускали внутрь тюрьмы «Румие», но для данного случая сделали исключение. Это был настоящий цирк — весь пресс-корпус Бейрута собрался, чтобы присутствовать при церемонии обращения, которую проводил шейх, прикативший в тюрьму на белом «мерседесе».

Шесть месяцев спустя Мориока женился на своей арабской подружке и решил обратиться в православие. Это также привлекло внимание общественности, и снова пресса появилась у ворот румийской тюрьмы, чтобы засвидетельствовать обращение японского героя войны. Но на сей раз тюремные власти внутрь никого не пустили. Возможно, они необъективно относились к христианству, а возможно, не хотели повторения медийного цирка. В любом случае, радиожурналисты и телевизионщики оставались снаружи и вели репортажи от главных ворот тюрьмы, пока военные не прислали танк, чтобы вытеснить их с территории. Но и этим дело не кончилось. К вопросам религии в Ливане относятся крайне щепетильно, поэтому священник отказался проводить церемонию в отсутствие прессы. Если шейх мог получить такое паблисити, почему этого не достоин христианский священник? И Мориоке пришлось ждать другого случая, когда менее привередливый священник смог бы привести его в лоно Христа.

Что же до меня, то да, я думал о вере. Пытался отыскать смысл нашего мимолетного присутствия на этой земле. Но ничего не нашел. Возможно, все дело в отсутствии необходимого компонента — гена религиозности. Возможно, у меня не было обычной человеческой потребности верить в Бога. Возможно, я не способен к религиозному поклонению, даже к примитивной вере, которой следовала моя мать, находясь во власти старух на Горе страха. Иногда я завидую своим друзьям, которые заглянули в себя и нашли там Бога. Я тоже, повторяю, пытался заглянуть в себя, поскольку в тюрьме больше заглядывать некуда. Но все, что смог выкопать из глубин своей души, оказывалось слишком призрачным. Эти глубинные образы мельтешили в моем подсознании, словно мозг был чем-то вроде кинотеатра. В тюремном уединении я отправился обратно в детство — и увидел себя, приклеенного к стулу по ту сторону экрана. Я вспоминал диалоги, монологи, общие планы, крупные планы, кадры — цветные или черно-белые, зернистые или четкие, сцены с доступными женщинами, которых насилуют в креслах дантистов, Бельмондо, корчащего рожи перед зеркалом, Джин Сиберг, продающую «Геральд трибьюн», шатер Окуни в Синдзюку, актера Дэндзиро Окути, размахивающего самурайским мечом, Жана Габена в роли короля алжирских трущоб… и так далее и тому подобное, пока мне не приходило в голову, что я схожу с ума. Однажды я провел целый день, подражая Кэтрин Хэпбёрн, повторяя одну и ту же строчку, которая показалась мне забавной до истерики: «Ах, Лондон! Ах, Лондон!» Сам не знаю, почему мне это казалось таким веселым. Видимо, у меня все же немного съехала крыша. Ну, а у моих друзей и подавно. Колонизация наших мозгов кинофильмами предлагает известное успокоение (ты никогда не один), но оно и ужасно, поскольку голоса киногероев заглушают твой собственный голос.

Каждый японец знает историю про богиню Аматэрасу, богиню Солнца, от которой мы все якобы происходим. В детстве я слышал ее от мамы, потом увидел на киноэкране. Хотя я считаю идею божественного происхождения полной чушью, которую в прошлом использовали для пропаганды расизма, мне всегда нравилась история с пещерой Аматэрасу. Ее брат Суса-но, бог Ветра, устроил у берегов ее царства яростный шторм, разметал все рисовые поля и помочился на храмы во время священных обрядов в честь Солнца. Разгневанная Аматэрасу скрылась в своем Небесном Гроте, погрузив мир во тьму. Не зная, что делать, боги собрались на совещание и разработали план. Рядом со входом в Грот поставили бадью, и Амэ-но Удзумэ — Отважная Дева Неба [82] А мэ-но Удзум э ( яп .) — синтоистская богиня счастья и радости, покровительница танца и театра. Часто изображается танцующей или с театральной маской в руках. — забралась на нее, чтобы исполнить танец. Она плясала сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, с топотом и закатыванием глаз. Наконец Дева Неба, раззадоренная богами, обнажила свои женские прелести, и боги принялись хохотать. Богиня Солнца, которая все еще находилась в своей пещере, не выдержала и высунула из пещеры голову — посмотреть, чем же вызвано такое веселье. И тут перед ней поставили зеркало, а Отважная Дева Неба объявила: «Появилось у нас божество, превосходящее тебя своими достоинствами, поэтому мы радуемся и веселимся». Злая от ревности, богиня Солнца протянула руку и попыталась коснуться своего отражения. Тут-то и схватил ее за руку бог Тадзикарао, Небесный Силач, вытащил наружу — и вернул миру солнечный свет.

Вероятно, любовь к этой истории говорит о моих крестьянских корнях, уходящих глубоко в землю у подножия Горы страха. Наверно, Окуни был все-таки прав. Так же, как солнце каждое утро восходит, даруя нам свет, и так же, как времена года будут сменять друг друга, даже когда мы умрем, образы, которые мы порождаем в этом мире, обладают некоей неизменностью. Они — наш единственный шанс на бессмертие. Вот почему я не могу убить кино в своей голове, как бы я ни пытался. Я боролся с ангелом — и проиграл. Потому что кино — часть меня самого, это то, из чего я сделан. В уединении моей тюрьмы я наконец-то примирился с самим собой. Поскольку у меня тоже обнаружилась способность поклоняться — тому, что люди религиозные называют кумирами. Вот почему Ри Коран никогда не умрет. И Ёсико Ямагути, и даже Ширли Ямагути. Много лет спустя после того, как сама Ямагути-сан превратится в прах, они будут жить везде, где есть кинопленка, экран и луч света из кинопроектора.