Иэн Бурума - Ёсико

Однажды, еще мальчиком, я обнаружил среди отцовских книг лакированную шкатулку, в которой хранилось несколько ксилографий с изображением известных батальных сцен на фоне заснеженных пейзажей. Видимо, картинки эти редко вынимались на свет — цвета на них остались такими же свежими и чистыми, как в день, когда их напечатали: огненно-красные и желтые вспышки пушечных выстрелов, темно-синие зимние ночи. Лошади, от шеи до копыт накрытые красивыми попонами из утепленной шотландки, были выписаны так живо, что почти физически ощущалось, как они дрожат от холода, стоя на снегу. Я до сих пор помню названия: «Тяжелый бой капитана Асакавы», «Банзай, Япония! Победная песнь над Пхеньяном». А китайцы? Они изображались желтыми, скукоженными крысоподобными существами с косичками, узкими глазками-щелочками — и либо корчились от ужаса, либо простирались под сапогами солдат-триумфаторов. Японцы, великолепные в своих черных, как в прусской армии, мундирах, были куда выше, чем эти дохлые китайские крысы. И выглядели почти как европейцы. В то время это не казалось мне чем-то особенно странным. Но, могу сказать, и особой гордостью меня не наполняло. Я не переставал удивляться, отчего победа над такими жалкими врагами подается как величайшая доблесть.

Эти картинки были для меня первым проблеском большого мира, находившегося так далеко от нашей деревушки под Аомори. Но не они зародили во мне мечту оставить насиженное место. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, эти мечты были вскормлены моей тягой к искусству. Я всегда представлял себя художником в душе, человеком театра. Это началось в самом раннем возрасте. Хотя у нас не было особой возможности посетить что-нибудь грандиозное, вроде представления театра кабуки. Для этого пришлось бы поехать аж в Аомори. Наша же деревня была слишком далекой даже для бродячих актеров, исполнявших более вульгарные и низкие виды драмы. Да и почти они нас своим коротким визитом — мой отец никогда не позволил бы мне даже приблизиться к подобным развлекальщикам. Все-таки он служил деревенским школьным учителем, очень гордился своей респектабельностью и считал, что приличные люди не должны смотреть на представления всякой швали.

В тех местах, где я рос, все развлечения представлял один-единственный человек — почтенный господин Тэцудз о Ямадз а ки, торговец сладостями и хозяин «бумажного театра». Обычно он приезжал по праздникам на старом велосипеде марки «Фудзи» и привозил с собой деревянную штуковину, напоминавшую портативный набор ящичков, в которых хранились коробка с конфетами, бумажный экран и пачка картинок, которые он, вынимая одну за одной, проносил перед экраном, одновременно подражая голосам персонажей, на этих картинках изображенных. Поскольку зимой нашу деревню заносит снегом по самые крыши, добраться к нам господин Ямадзаки мог только весной и летом. О том, что он на подходе, мы узнавали по клацанью его деревянных сандалий — он звонко стучал одной о другую, объявляя о своем прибытии. Обычно перед началом представления он торговал конфетами. Счастливчикам, у которых были деньги на сладости, позволялось сесть напротив экрана. Мне такого счастья обычно не выпадало. Мой отец почти никогда открыто не запрещал мне посещать театр продавца сладостей, но очень не одобрял пустой траты денег. Да еще и заявлял, что эти конфеты негигиеничны. Возможно, он был прав, но совсем не конфеты притягивали меня туда.

Внешне господин Ямадзаки не представлял ничего особенного: тощий, в очках, с несколькими прядями густо напомаженных волос, прилипших к сияющей лысине. Истории он всегда рассказывал одни и те же, но оставлял себе простор для импровизации. Когда он подражал фальцетом голосу прекрасной женщины, вы были почти уверены, что этот старый тощий торговец сластями каким-то чудом превращался в ослепительную красавицу. Когда же та вдруг превращалась в привидение, которое в конце истории кралось, как злобный лис, его способность к перевоплощениям в животных-оборотней заставляла нас обливаться холодным потом от страха. Звуковые эффекты для него были так же важны, как и мрачные картинки с храбрыми мальчиками-героями и демонами-лисами. Особенно хорошо ему давались такие драматические эффекты, как раскаты грома, клацанье деревянных сандалий и скрежет самурайских мечей. И все же коронным номером — и самым популярным у нас, самых преданных его поклонников, которые ждали этого номера с упорством истинных ценителей-театралов, — было необычайно трубное пуканье, которое издавал чванливый помещик из особенно затасканной сказки «Принцесса-змея». Он выдавал этот звук, будто живой тромбон, казалось, аж несколько минут без перерыва. Его лицо все сильнее краснело, вены вздувались на лбу — сейчас лопнет. Мы бились в экстазе, не важно, в который уж раз смотрели это бесподобное шоу. Но затем голова его сдувалась, словно проткнутый воздушный шарик, лицо принимало нормальную форму, и он прекращал представление, хотя до финала сказки было еще далеко. Он упаковывал картинки, складывал самодельную сцену и аккуратно укладывал все на старенький велосипед марки «Фудзи».

— Еще, еще! — кричали мы. Но безрезультатно. И должны были терпеливо ждать следующего раза, когда по деревне вновь разнесется стук его деревянных сандалий.

С тех пор мне довелось увидеть много замечательных представлений, в которых участвовали более известные артисты, чем этот скромный продавец сладостей, но первые впечатления дороже золота. Ничто не может сравниться с волшебным очарованием представлений бумажного театра господина Ямадзаки. Я терялся в его историях, мир которых был куда привлекательней, чем тоскливая ежедневность нашей деревни, и не просто привлекательней, но и гораздо реальней. Как вы обижаетесь, когда вас будят посреди особенно красочного, яркого сна, так и я ненавидел, когда рассказы господина Ямадзаки заканчивались на половине. Я изнывал от желания увидеть, что дальше, хотя прекрасно знал каждый следующий эпизод.

У господина Ямадзаки не было ни одной причины обращать внимание на меня, угодливого, свихнувшегося на театре мальчишку, не купившего к тому же ни одной конфеты. Много дней я мотался за ним, как бездомный щенок, предлагая отчистить до блеска его велосипед, упрашивая его взять меня в ученики (как будто отец мог мне это позволить), наконец он соблаговолил со мной поговорить. Стоял жаркий полдень. Он сидел на корточках у обочины пыльной дороги, вытирал лоб хлопчатобумажным платком и прихлебывал из фляжки холодный ячменный чай. Щурясь от дыма сигареты, он спросил меня, кем я хочу быть, когда вырасту. Я ответил, что хочу быть таким, как он: путешествовать повсюду и показывать театральные представления. Я умолял его стать моим учителем. Он не стал смеяться или издеваться надо мной, только медленно покачал головой и сказал, что это очень тяжелая жизнь — быть актером. И он занимается этим только потому, что у него нет другого выбора. Но он видит, что я — умный мальчик. И что могу добиться большего. Да и вообще, не нужен ему ученик. Я, наверное, не смог скрыть своего разочарования, и, чтобы как-то утешить меня, он полез в мешок с конфетами, вытащил из него книгу с картинками и подарил мне.