Иэн Бурума - Ёсико

Пьеса, которую мы записывали на пленку — «История Ри Коран: версия Асакусы», — была у Окуни одной из лучших, да и определенно самой успешной. В присущей ему манере Окуни брал куски из жизни легендарной кинозвезды военного времени, Ри Коран, смешивал их со своими детскими воспоминаниями об Асакусе, приправляя все это кусками из старых кинофильмов, героями комиксов наших дней и японскими мифами. В двух словах (как будто сказочные рассказы Окуни можно передать в двух словах) пьеса рассказывала о том, как Ри потеряла память, когда вернулась в Японию после войны. Блуждая по Асакусе в поисках своего прежнего «я», она встречается со странными людьми: с актером Кадзуо Хасэгавой (его играл Окуни), который появляется как один из персонажей популярного детективного рассказа; с капитаном Амакасу (Сина Тора), знаменитым шпионом, выступающим в образе звезды рокабилли; известная в Асакусе стриптизерша превращается — в кого бы вы думали? — в Ёсико Кавасиму, маньчжурскую принцессу, работавшую на нашу военную полицию, роль которой исполнял конечно же Нагасаки. В начале второго акта разворачивалась потрясающая сцена, когда Амакасу появляется в образе кукловода, держа на веревочках других персонажей. Но в конце акта куклы, медленно оживая, освобождаются от контроля хозяина. И становится ясно, что все это время Амакасу был призраком.

Мы отсняли всю пьесу, но в самом фильме была использована лишь одна, финальная сцена, когда Ри обнаруживает, что она и Кавасима на самом деле — одно и то же лицо. И когда призрак Кавасимы, благодаря искусной игре светом на сцене, исчезает на заднем плане, Ри остается одна среди декораций Асакусы — и начинает снимать с себя одежду, слой за слоем, будто очищает с луковицы кожуру, но никак не может раскрыть свое обнаженное естество… Шоу заканчивается, публика, неистовствуя, выкрикивает имя Ёсико и швыряет на сцену подарки.

После каждого представления устраивалась пьянка с актерами и друзьями. Говорили в основном Бан-тян и Окуни, пока остальные актеры наливали себе из больших бутылок охлажденное саке. Бан-тян говорил о политике. Окуни с ним спорил. «Моя революция здесь, — говорил он, — внутри этого шатра. Именно здесь я и создаю ситуации». Бан-тян настаивал, что ситуаций нужно больше. Что он не хочет замыкать все действие внутри шатра или ограничивать его киноэкраном. «Мы должны создавать новые ситуации, — сказал он, — на улицах, в парках, на пляжах, превратить весь мир в одну большую сцену!»

Был там и один американец, высокий темноволосый парень, Вановен-сан. Несмотря на то что он янки, с ним все было в порядке. Подобно всем иностранцам, по-японски он выражался, как женщина. Я встречал его раньше на кинопремьерах и тому подобных мероприятиях. Вановен-сан был чокнутым иностранцем, которому все в Японии нравилось, и о нашей стране он знал больше, чем мы сами. Еще он был педиком. Но меня это не волновало. Похоже, я был не в его вкусе. Однажды в нем на мгновение проснулся интерес ко мне, но когда я попытался поговорить с ним о Сартре, его глаза потускнели. И с того момента он больше не проявлял ко мне интереса.

Возникла тема Ри Коран — настоящей, а также той, которую выдумал Окуни. Нагасаки изобразил забавную пантомиму из театра марионеток, подражая судорожным движениям кукол и сопровождая их женским фальцетом.

— Хорошо, — сказал Бан-тян, опорожнивший к тому времени полбутылки виски. — Очень хорошо, но кто тогда настоящий кукловод? Совершенно очевидно, что это был Амакасу со своей фашистской бандой.

Окуни, задумчиво затягиваясь сигаретой, предположил, что как раз наоборот: власть Амакасу была всего лишь оптическим обманом. Это Ри дергала за веревочки всех окружавших ее мужчин.

— Она была художником, — сказал он. — Ее властью было воображение. Искусство — это предельная власть.

Бан-тян покачал головой:

— Это иллюзия, мой друг. Ты забываешь о политике. Ри Коран, Хасэгава — все они были пешками в большой игре, главных правил которой не понимали. Истинным источником фашистской власти была императорская система. — Он помолчал, затем внезапно повернулся ко мне: — Мисава, а ты что думаешь?

Этого я боялся больше всего. И уже плохо понимал, к чему меня принуждают: произнести речь или сорвать с себя одежду и станцевать при всех нагишом? Но Бан-тян не позволял мне сорваться с крючка:

— Я хочу знать, что думает Мисава. Давайте послушаем его соображения.

Чтобы подбодрить меня, он плеснул в мой стакан немного саке. Мой лоб покрылся испариной. Заикаясь, я выдавил, что, скорее всего, обвинять здесь некого. Скорее всего, здесь и правда вина той самой императорской системы.

— Кх-м-м-м… — протянул Бан-тян, — интересно. — И отвернулся.

В этот момент к дискуссии присоединился Вановен. И прочитал нам короткую лекцию о политике.

— Японская политика, — произнес он на своем женском японском, — это система безответственности. В центре находится император, которого группа безликих людей передвигает туда-сюда, как портативное святилище. Поскольку ни один из них не управляет этим святилищем в одиночку, никто ни за что не отвечает. Ри Коран — типичное портативное святилище, которое передвигали невидимые руки…

— Кх-м-м-м! — отозвался Бан-тян. — Портативное святилище? Очень интересно.

Окуни, глаза которого горели энтузиазмом, добавил, что Вановен знает о Японии больше, чем все мы, вместе взятые. Вановену это очень понравилось, и он начал рассказывать нам о своей дружбе с настоящей Ри Коран.

— Это было во время войны… — начал он, но его прервали.

— Вы неправы! — произнес испитой старик с гнилыми зубами и почти исчезнувшим подбородком, одетый в темно-синее кимоно. Он был завсегдатаем вечеринок, которые Окуни организовывал после представления.

Профессор Тю Сэкидзава, выдающийся знаток французской литературы, перевел несколько произведений маркиза де Сада. Самым замечательным в нем было то, что за свои 66 лет жизни он ни разу не был во Франции. Я также не был уверен, говорит ли он по-французски, хотя и ходили слухи, что он бегло говорит на французском языке XVIII столетия. Мне бы не хотелось считать его просто старым высохшим болваном. Совсем наоборот, Сэкидзава-сэнсэй на самом деле был отличным, веселым парнем, пил со всеми наравне и, когда хорошенько поддавал, срывался с места и отплясывал народные танцы, строя при этом уморительные рожи.

— Вы все неправы, — повторил он. — Я родился и вырос в Харбине… и хотя никогда не встречался с мисс Ри Коран, кое-что о ней знаю. Да, с виду казалось, что это мы, японцы, дергаем всех за ниточки в Маньчжурии, и большинство из нас наивно думали, что так оно и есть. Неудивительно, если вспомнить, как Квантунская армия куражилась перед всем миром, корча из себя полноправного хозяина этих мест. На самом же деле за всем этим стояли евреи, которые и дергали за веревочки. У них были деньги, у них были связи. Или вы не знали, что Авраам Кауфман, глава еврейской общины в Харбине, лично знал Виктора Сассуна, который в тридцатых владел половиной Шанхая и состоял в близкой дружбе с президентом Рузвельтом? Сассун, Кауфман, Рузвельт — все они были евреями и заботились об интересах только своего народа. Можно ли обвинить их в этом? Русские это знали. Китайцы знали. Вся Европа знала об этом! И только мы, японцы, ничего не знали, потому что мы — доверчивый островной народ, который понятия не имеет о том, как живет весь остальной мир, и потому не осознает, что он — нация марионеток.