Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо

Трояк глотнул кофе и громко прочистил горло. «Сейчас про женщин говорить начнет,» — догадался я.

— Как там дела у Наташи Ростовой? — последовал вопрос. — Все скачет?

— Угу, — кивнул я.

— Была у меня раз история с такой вот, — начал Трояк. — Света звали. Давно. Еще курсантом был, — он достал пачку «Космоса», ловко вышиб сигарету. — Попал, короче, в одну компанию. День рождения чей-то, или еще что. Как там оказался, уже не помню. Помню, слишком умные кругом все были. И разговоры соответствующие. Типа кто у них там гений, а кто говно. Я сижу скучный, сам себе наливаю. Вижу, студенточка рядом сидит, молодая совсем, лет семнадцать. Я ее еще с самого начала заметил, салату положить предложил, — очечки, нос курносенький, бюстик так себе, — Трояк чиркнул спичкой и закурил. — Короче, я и забыл про нее. Сижу, наливаю. Переживаю, что увольнение — коту под хвост. Яйцеголовые совсем распоясались, я уже ни слова не понимаю, чего они травят. Смотрю по сторонам, вижу опять — очечки, носик, бюстик — вроде ничего. Не Ким Бесинджер, конечно, но изюминка есть, как-то уж больно все одно к другому подходит. Она тоже на меня смотрит. «Скучно, — говорит, — правда? Вульгарный, говорит, экзистенциализм». Я говорю: «Еще бы!», киваю с пониманием, мол, чего с них взять. А она: «Вы читали Ричарда Баха?». Я: «Конечно, милая, это ж мой любимый писатель!», и сам — раз, ей руку на коленку…

«Руку на коленку! — мысленно поразился я. — Так просто!»

Вспомнил, как провожал Лену за день до моего отъезда в Калининград. Мы шли под руку через парк. Разговаривали о всякой чепухе, о собаках, об учебе, о книгах. Только что прошел дождь, пахло цветами и бензином, кругом были лужи. Лена боялась замочить туфли. Когда у нас на пути возникала большая лужа, она легко вскакивала на бордюр и, балансируя, шла по нему. Я шлепал рядом по воде, поддерживал ее за руку и иногда за талию. Скользящая упругость тела под тканью платья путала мысли. В голове вертелось: «Остановиться и поцеловать, остановиться и поцеловать…».

Лена была красивой девушкой, одной из самых красивых на нашем курсе. Красота ее была строгой и правильной, такой же, как ее характер, одежда, прическа, манера говорить. Для меня эта безупречность была тяжким крестом. Хотя бы один недостаток! Например, нос какой-нибудь чуть более курносый, или глаза более раскосые, или хотя бы выбившаяся прядь волос. Нет. Все правильно и строго. Рядом с ней я чувствовал себя младшим братом или подшефным пионером. Мне было неловко за мои потертые джинсы, случайные рубахи, стоптанные башмаки. За мое неумение шутить и рассказывать истории. То есть с другими девушками, не такими красивыми, как Лена, шутить у меня иногда получалось, но с ней я терялся. Говорил о собаках, которых терпеть не могу. О художественной литературе. Зачем-то соврал, что у меня есть дядя — капитан дальнего плавания.

Так мы встречались почти два месяца. Ходили в кино, на выставки, гуляли в парках. Любые мои мысли о чем-то большем мигом развеивались, стоило мне представить строгий взгляд карих Лениных глаз.

Нужно было уезжать на практику, а я так и не решил для себя, считается ли Лена «моей девушкой», то есть подругой, которая ждет моряка на берегу. Ведь мы с ней только гуляли и разговаривали. Поцелуй, даже самый мимолетный, развеял бы сомнения. Однако ж, парк заканчивался, за деревьями уже показались верхние этажи дома, где жила Лена. Там у подъезда вечно сидят бабки, во дворе полно народу. Я остановился, набрал воздуху, но Лена меня опередила:

— Неужели и вправду нужно уезжать так срочно и на целых пять месяцев?

Я выдохнул. В десятый раз начал рассказывать про запрос из Калининграда, про то, как декан Цагин меня вызвал.

— А почему именно тебя, почему не другого?

— Ну, я занимался этой темой. Кого же еще посылать? — я потянулся к Лене, взял ее за руку, но она отстранилась и строго взглянула мне в глаза.

— Гюзель, секретарша Цагина, моя хорошая подруга.

— Ну и что? — не понял я.

— Я вчера ее спросила, был запрос или нет?

— Ну и что? — мне стало тоскливо.

— А то! — припечатала Лена. — Гюзель сказала, что никаких запросов ни из какого Калининграда не приходило.

— Цагин сам мог получить, лично.

— Мне почему-то кажется, что никакого запроса и не было, — Лена поджала губы и от этого стала еще красивей. Я понял, что с поцелуем ничего не выйдет.

— Это все твои фантазии, Левшин, — сказала Лена. — Как тогда, с ботиком.

Ботик! Не вовремя он всплыл! Еще одна нелепая история.

Сидели мы как-то после лекции в институтском дворе, я, Лена, еще несколько ребят с нашего курса. От нечего делать разгадывали газетный кроссворд, там был вопрос — «Колыбель Российского флота». Начали называть — Питер, Кронштадт, даже Воронеж вспомнили. Подошел «Воронеж», а я сказал, что это неправильно, на самом деле колыбель Российского флота — Переславль-Залесский. На тамошнем озере Петр еще юнцом «потешную флотилию» построил и свой первый ботик. Ботик до сих пор там хранится, стоит на берегу озера, на красивом постаменте, а сверху для сохранности накрыт стеклянным колпаком. Один из ребят, Игорь Лебедев, сказал, что это чушь, ботик там и вправду есть, только не на постаменте и не под стеклянным колпаком, а в полуразваленном особняке, и может он уж сгнил давно. Начали спорить. Я в Переславле был со школьной экскурсией в пятом классе, ездили по Золотому кольцу, и я отчетливо запомнил: Плещеево озеро, огромное, как море, с плоскими берегами, постамент и ботик. Ботик из красновато-коричневого дерева, сверкает лаком, медные части надраены, все снасти в идеальном порядке — садись и плыви. Но нельзя, потому что над ним, для сохранности, стеклянный колпак. Игорь свое: он там тоже был, даже не раз, их класс по истории специализировался, они это Золотое Кольцо вдоль и поперек изъездили. Не было никаких стеклянных колпаков. Комары были, звери, а не комары, церкви красивые, дома старинные, все полуразваленное. Другие ребята его поддержали, стеклянный колпак — это уж слишком. Меня это только подстегнуло, этот колпак у меня словно перед глазами стоял. Сверкал на солнце, синее небо в нем отражалось и облака, и ботик под ним. Спорим, говорю, на что угодно. Игорь — парень азартный, к тому же с фантазией. Спорим, говорит, а кто проиграет, тот должен целый день проходить в колпаке, не в стеклянном, конечно, а в бумажном. Везде, и на улице, и в институте, и в общежитии, не снимая. Чтобы выяснить, кто из нас прав, договорились найти троих общих знакомых, которые тоже были в Переславле, видели ботик, и расспросить их о колпаке. Ударили по рукам. Трое знакомых нашлись в тот же вечер, даже не трое, а больше. Оказывается, куча народу перебывала в этом Переславле — в школе все ездили на одни и те же экскурсии, причем двое были в то же лето, что и я, и никто, ни один человек, не помнил колпака. Все твердили слово в слово — комары, храмы, ботик в полуразрушенном особняке, похожем больше на склад или конюшню. На следующий день с утра я надел на голову колпак, который Игорь собственноручно смастерил из ватманского листа. Спереди нарисовал якорь, хотел еще написать «ботик Петра Великого», но я сказал, что о надписях не договаривались. Пришел в институт, все вокруг, понятное дело, смеются. Первая лекция была по высшей математике, вела ее Изольда Яковлевна Клаузевиц, женщина добрая, но немножко нервная и, кажется, совсем без чувства юмора. Не располагает высшая математика к шуткам. Увидела она меня в колпаке и говорит: сними немедленно. Я говорю, извините, Изольда Яковлевна, не могу, проспорил. Она в крик, выгнала меня, потом еще двойку на семинаре поставила. Разозлилась старушка.