Вероника Тутенко - Берлинский этап

Из украшений, кроме нательного медного креста, на ней было только простенькое золотое колечко — трофей из Германии.

— Снимай! — упал взгляд рыжего на золото.

Девушка вытянулась во весь свой небольшой рост и воинственно подбоченилась.

— У нас на Урале женщинам надевают колечки, а не снимают, — впилась прищуренными тёмно-карими глазами в блондина.

— Снимай, снимай… А вечером приходи в наш барак. Может, и верну тебе колечко, — щербато улыбнулся Финн и остановился напротив лётчицы. Шапку она держала теперь в руках, и черты её худого лица казались без головного убора ещё более мужественными из-за коротко остриженных волос.

— Снайперша что ли? — скользнул блатной взглядом по военной форме.

— Не твоё собачье дело, — процедила она сквозь зубы.

— Была бы мужиком, размозжил бы твою тупую башку, — поиграл финкой у неё перед глазами Финн. — Не поймешь что — ни мужик, ни баба — так.

Волоча награбленное, урки удалились под обиженными женскими взглядами. Пока одни сокрушались о потере, другие занимали уже места на составленных в два ряда вагонетках: двенадцать в одном и десять в другом. На каждой вагонетке могли разместиться четверо заключённых: двое на нижнем ярусе и двое на верхнем.

Наверху осталось ещё много свободных мест, поэтому всю верхнюю часть вагонетки Нина занимала одна. Через ведущий к двери проход также расположилась лётчица: «пусть другие воюют за место внизу, а я как-нибудь наверху королевой», — говорил её взгляд.

— Меня Лида зовут.

Представилась и сразу угрюмо замолчала.

Внизу черноволосая высокая красавица с золотыми фиксами, хохоча, примеряла ватные брюки.

— Ну-ка девочки, посмотрим, что за наряд нам здесь приготовили, можно ли в нём на глаза моему благоверному показаться.

— Что ж благоверный у тебя генерал какой, что к нему не во всяком наряде? — спросила плотная мужеподобная женщина.

— Полковник, — сузились ещё больше смеющиеся красивые глазищи.

Их обладательнице было на вид около тридцати пяти. Даже война не смогла уничтожить ни её пышную красоту, ни достоинства в каждом движении и насмешливых искр в глазах.

Она, явно, была из тех, кто привык притягивать к себе взгляды. С первых минут все в бараке знали, что зовут красавицу Рита. И то, что она заняла место на нижних нарах, было чем-то самим собой разумеющимся, данностью, которую никто не пытался оспорить.

Рита изящно забралась в ватные брюки, хотела было натянуть и телогрейку, но передумала. Сделала пару пружинистых шагов и замерла.

Её соседки по нарам, бывалые солдатки, одобрительно засмеялись, а за ними зашелся хохотом и весь барак, когда Рита принялась маршировать по узкому проходу между нарами.

— Ать-два, ать-два, — высоко, как на параде, поднимала выпрямленные ноги.

Смех сменился всхлипами. Первой заплакала Валя, молоденькая, молчаливая, светловолосая, тоже жена полковника. Как-то сразу обмякла, как лилия без воды. Заплакала и Рита. Уселась на нары, как побитая кошка.

Только лётчица Лида по-прежнему безучастно смотрела на происходящее с высоты второго яруса нар.

— Регин, а ты, правда, в Париже была? — повернулась к Француженке Нина Тенцер.

— Была, — в мелодичном голосе звенящей ностальгией отозвались мечты и воспоминания.

— И по Монмартру гуляла?

— Гуляла.

— И в «Мулен Руж» была?

— И в «Мулен Руж».

— Что за «маляруш»? — презрительно прищурилась Валя, которую успели уже окрестить Уралочкой, за то, что к месту и не к месту она добавляла: «А у нас на Урале», — Интеллигенция, блин.

— Кордебалет, — пояснила Нина Тенцер.

— А-а, — все еще с оттенками недоверчивого недоумения в простуженном голосе протянула уралочка. — Ну и как он, кордебалет?

— Красиво, — с той же апатичной ностальгией ответила Регина.

— И что вы с хахалем твоим, французом, прям в самом Париже жили? — окончательно перехватила нить разговора у переводчицы Валентина.

— Недалеко от Сакре-Кёр.

— Где? — снова покоробило Уралочку незнакомое слово. — У нас на Урале говорят по-русски.

— Церковь в Париже, — снова нашелся ответ у Нины Тенцер. — «Сердце Христово» переводится.

— Так ты же с немецкого вроде переводчица, — смерила ее подозрительным взглядом Валька — Уралочка.

— Я и французский немного знаю.

— Фу ты — ну ты, — фыркнула Валька с нескрываемым пролетарским презрением ко всем этим цацам.

— А ты не фукай! — сверкнула смоляным взглядом Нина Тенцер. Решительно сдвинутые брови недвусмысленно давали понять, что она себя в обиду не даст. — Тебя никто встревать в разговор не просил.

Но Валентина пропустила последнюю реплику мимо ушей. Огни далёкого Парижа переливались в её воображении и разжигали любопытство. Ведь всё, что она видела до сих пор в своей двадцатилетней жизни — тракторный завод в родном Челябинске и ткацкая фабрика в Германии.

— Так тебя что прямо в Париже взяли? — продолжала допытываться Уралочка.

— Ночью пришли, — уклончиво подтвердила Регина, чем еще больше разожгла любопытство Валентины.

— Прямо в постели, значит? — ахнула она.

Регина усмехнулась и грустно кивнула.

— Прямо в постели.

— Вот и меня прямо в постели, — вздохнула Нина Тенцер.

— А что же твой генерал тебя не вытащил? — перевела любопытный взгляд на переводчицу Валентина.

— А что тебя никто не вытащил? — снова стрельнула в любопытную чёрными глазищами Нина Тенцер.

— Рожей не вышла, — миролюбиво ответила Уралочка, выдержав обжигающий взгляд молодой еврейки.

Это было неправдой. У Вальки были чёрные брови вразлет, высокие точеные скулы и чуть раскосые карие глаза с поволокой, с первого взгляда охмурившие разводного Кольку- Финна. По обаянию и авторитету на зоне с ним мог сравниться разве что Костя Бас, державший лагерь в своих сильных и красивых, как у атлета, руках.

— Лучше бы ты, Регин, американца охмурила, — отстала от Нины Терцер Валентина.

— Почему? — удивленно захлопала ресницами Француженка.

— Америка далеко, за океаном. Никакое НКВД не достанет.

— Так я же Поля люблю…

Самый неприхотливый цветок во Вселенной — Любовь — расцветает даже на камнях, порой даже ещё более неистово, чем в тепличных условиях. И теперь

аромат этого невидимого цветка разлился в промозглом помещении женского барака. А может быть, так тонко, едва уловимо, пахли духи Француженки.

Валентина почувствовала, наконец, что хватила через край и затянула:

«Сижу за решёткой в темнице сырой». К ней присоединялись сначала солдатки, потом весёлая полковничиха Рита, а затем и другие узницы.

Одна песня сменялась другой, такой же печальной, но от песен было даже легче, чем от слёз.

Когда иссякли и песни, заговорщицки улыбаясь, Валя Уралочка объявила соседкам по бараку «иду на разведку» и осторожно, как кошка в незнакомой местности, выбралась за скрипучие двери барака.