Вероника Тутенко - Берлинский этап

— Без последнего! — провозгласил дежурный привычной скороговоркой, похожей на выстрел, и барак пришёл в движение, мигом опустели все пятнадцать умывальников. Спеша и толкаясь, женщины направились к выходу.

Нина со страхом ожидала уже удара. Всё больше заключенных оказывались за порогом. И вот уже в замыкающем звене живой цепочки осталось лишь несколько человек, когда холодное солнце брызнуло в глаза, а плётка звучно опустилась на спину кому-то сзади.

Женщина вскрикнула.

С бледным от боли лицом колонну замыкала Регина Полянская.

— Француженка! — сплюнул сквозь зубы дежурный. — Х… тебе в России не нашлось? Французского, подла, захотела?

Удар резиновой плеткой по хребту всегда доставался последней. Нина часто оказывалась в числе замыкающих, но всегда оставались двое-трое, кто замешкался дольше.

Дни тянулись и тянулись бесконечно, как подготовка к выходу на сцену Балерины.

Как звали балерину, почему-то никто не знал. Таких, которые ни с кем не общались, в бараке было мало. Она же и вовсе почти всё время хранила молчание, как тайну. Иногда казалось даже, у неё нет ни голоса, ни возраста, как у обычных женщин, как будто она была заводной балериной с ключиком в спине и часиками вместо сердца, и видно сквозь стекло, как часики в груди скупо отмеряют время.

Поворот ключа на раз-два-три.

Тик-так-тик-так…

Даже обычная утренняя суета вокруг параши и умывальника её как будто не касалась.

Тик-так-тик-так…

Поэтому так часто, когда раздавался громогласный, как громыхание дверного засова, голос дежурного «Без пос-лед-него!», безжалостная плеть опускалась на узкую спину балерины.

Но она как будто не чувствовала боли. И продолжала утром менять позиции, держать за лестницу, ведущую на верхний ярус нар, а потом ещё ходила на носочках, пока другие судорожно обувались.

Балерину сначала жалели, потом потихоньку посмеивались, потому что время шло, а кто-то упрямо продолжал заводить её по утрам.

Раз-два-три.

Первая позиция, вторая, третья, пятая…

Время тянулось. Время летело. Но каждой казалось, что оно остановилось. А когда снова начнёт отсчитывать мгновения, всё будет, как прежде. До Торгау. До ГУЛАГа.

Регина каждое утро покрывала губы тонким малиновым слоем помады, как будто ждала, а может, и впрямь ждала, что однажды с грохотом распахнётся деревянная дверь, и хриплый надорванный голос небрежно и строго упадёт в тишину барака:

«Полянская! На вахту». На свидание!

Но к ней никто никогда не приезжал. Клеймо «Измена Родине» держало на расстоянии надежнее следов проказы на лице.

Нина Тенцер бережно расчёсывала седеющие локоны, которые видели только те, кто был отгорожен от всего мира колючей проволокой.

Балерина с непоколебимым упорством кружила на цыпочках возле умывальника, словно протягивала танцем невидимую нить к свободе. А Нина Тенцер улыбалась доверчиво и мягко. Как будто не было на ней клейма «измена Родины», как будто… Улыбалась просто так, как будто была какая-то скрытая от всех причина для мягкого сияния. Да, Нина Тенцер продолжала улыбаться.

Сахар всегда давали красный, как будто в крови, — на самом деле просто из красной свёклы. Давали его раз в месяц и ждали, как чуда.

О еде вообще думалось постоянно и постоянно хотелось есть.

То изобилие еды, что было после Победы в Германии, теперь вспоминалось узницам, как сон. Или как кино. Котлеты, плов, мясные рулеты, колбаса, плов…

Но в воздухе пахло рыбой, не совсем свежей и всё-таки рыбой.

На кухне варили рыбьи головы. Хлипкая дверь приоткрывала, как тайну, деловитую возню поваров.

Нина сидела на камне у барака как раз напротив проёма, откуда шёл рыбный дым. Втягивать его ноздрями в ожидании ужина после очередного дня тяжёлой работы было если не счастьем, то почти не отличимым его подобием.

Мышцы не могли поверить, что на свете есть покой, и болели, но приятной болью, обещавшей отступить до самого утра во время сна — беспокойного, запутанного, как разрушенные улицы незнакомого города. Они обычно и снятся. И бессмысленно пытаться вспомнить название, такое же бессмысленное, как всё здесь вокруг. Но название было, и даже не название города. Земли, какого-то государства. Оно почему-то называлось государством Елена.

Нина приехала туда на таком же чёрном автомобиле, на каком везли её по улицам Берлина, но за рулём был не офицер, а почему-то батюшка. А сзади сидел другой священник, и у обоих вместо лиц были лики, так что даже теперь, хотя прошёл день на лесоповале, казалось, это было не во сне.

Оба шутили, но как-то чрезмерно серьёзно.

Наконец, приехали.

Ни машины, ни батюшек не было.

Только какой-то барак, почему-то пустой. И два выхода.

Нина шагнула в один из них, и увидела обрыв и рельсы. И хотелось спросить, куда они ведут, но не было никого. Только заполняли всё вокруг в беспорядке поваленные деревья.

И вот снова барак, и какая-то сила подталкивает девушку к другой двери. За ней светлее.

Какой-то, видимо, районный городок. Чинные коробки домов, пролетарски выстроенные в ряд, чисто выметенные улицы.

— Извините, — растерянно спрашивает Нина прохожих. — Как называется этот город?

Пытается произнести шутливо, но голос выдаёт беспокойство. И сразу становится понятно, что она неизвестно как оказалась в незнакомом городе. Так что шутливо отвечает уже прохожий — паренёк какой-то в гражданском, говоря на судебном языке, без особых примет.

— Государство Елена, — бросает он вскользь, и исчезает за углом.

Здесь можно жить, но давит ограниченность в пространстве. Как будто те же лагерные стены, хоть и нет лесоповала. Но просто ждать и нечего не делать даже хуже, ведь остаётся считать секунды-песчинки, сколько их упадёт в песочные часы безвременья.

В неволе время чувствуешь иначе, оно как будто обретает плоть, торопит, заставляет сделать выбор, но выбора нет.

Есть только время, и у него есть имя — какое-то тривиальное и странное как «государство Елена».

Два года…

Два года ожиданья, страха, надежды, отчаянья…

И всё-таки кто такая Елена?

Эта мысль стала огромной, как красный (к морозу) шар, спускавшийся за горизонт.

Нину тихо окликнули, как спящую.

Заговорщицки наклонившись, за спиной стояла Лида.

Нина так глубоко погрузилась в воспоминанья о сне, более осязаемом, чем зыбкая дымка-реальность, что не заметила, как Лида вышла из барака.

— Нин, а давай мы с тобой убежим отсюда, — как вылила на голову ушат воды.

Мысль о побеге никогда не посещала Нину, и в то же время лётчица как будто прочитала то глубинное, тайное, что осталось во сне и ожидало чего-то в непознанном государстве с женским именем.