Вероника Тутенко - Берлинский этап

Новоприбывших годовалых появившихся на свет в неволе людей встретили няни с лицами надзирателей.

Самая старшая заносила данные детей в раскрытый на столе серый журнал.

— А отчество чьё называть? — угрюмо спросила Валька Косая. — Гада этого, урода, который?..

— Можете дать отчество по собственному отцу.

— Вот это лучше, — просветлело лицо Вальки. — Пишите «Иван Иванович».

Валерика записали «Аксенов Валерий Степанович».

В больничной палате было даже уютно, Нина помотала головой, чтобы изгнать вонзившиеся в память слова и взгляды.

Стала смотреть в грязный белый потолок. Видения отступили на задний план, остался только снег и доверчивое, испуганное лицо сына.

И снова этот скрип, приближающий расставанье.

… На этот раз скрипнула дверь.

Глаза дежурного блуждали по лицам больных, остановились на Нине.

— Аксенова, на выход. Там тебя оперуполномоченный ждёт.

Нина встала слишком резко и почувствовала головокружение.

Температура уступила место слабости.

На обратном пути из детского дома Нина сильно простудилась, что в другое время было бы даже приятно. Сейчас же хотелось работать до изнурения, чтобы к вечеру падать с ног от усталости и засыпать, не успев преклонить голову на нары.

Здесь, на больничной койке, тоска брала за горло и оставалось одно — плакать весь день напролёт, уткнувшись в подушку.

Вертушка со скрипом сделала оборот, преисполненная смехотворной важности, как будто она и только она решала, кому выходить, а кому нет на свободу.

Но именно ей выпала роль, даже миссия неким вращающимся символом пролегать между волей и неволей. Ха! Как будто нет побегов по бездорожью, где нет шпионящих глазков-окошечек, иногда и впрямь казавшихся живыми глазами беспощадного многоголового чудища.

Усилием воли Нина прогнала шальную мысль о побеге.

Мысленно отругала себя за ветреность. Ведь она теперь взрослая, мать.

У ворот стоял нетерпеливый худой понурый жеребец, запряжённый в сани с изогнутой спинкой, а за спиной извозчика кутался в овчину собственной персоной товарищ оперуполномоченный.

Взгляд его был добрый и чуть-чуть лукавый, как тогда в кабинете, когда Нину перевели из БУРа.

Тот вечер прокручивался пластинкой и в памяти Владимирова. Он усмехнулся и движением головы показал Нине на место на санях рядом с собой.

— Здравствуйте, — она не знала, что ещё сказать.

— Здравствуй, здравствуй, — он отодвинул овчину, лежащую, как домашний зверь, у него на коленях, укрыл тёплой шкурой ноги и Нине. — Передали мне, что ты всё время плачешь, вот и решил свозить тебя к сыну.

Скользить по снегу было весело, тепло и неудобно, Нина боялась сделать лишнее движение, сосредоточив все мысли на предстоящей встрече с сыном. Наверняка, Валерик успел подрасти. Узнает ли её?

Лошадь остановилась недалеко от детдомовских яслей, у маленького здания с вывеской «Магазин. Продукты»

Владимиров извлёк из кармана кошелёк, вынул из него хрустящую пятирублёвую купюру и протянул Нине.

— Купи вот сыну конфет или что там хочешь. Как закончится твоё свидание, найдёшь меня там, — он показал рукой на деревянный одноэтажный дом с некрашеными стенами, где тем не менее собиралось на какое-то важное заседание районное начальство.

За прилавком скучала продавец, как живая иллюстрация к анекдоту о том, что кислее всего в магазине.

С выражением лица кислее лимона женщина за прилавком недоброжелательно смотрела на вошедшую с мороза и нарушившую её вялый покой.

Ассортимент магазинчика был невелик.

Нина равнодушно скользнула взглядом по рядам с консервами, выставленными аккуратненькой крепостью.

— Вам чего? — грубо поинтересовалась продавщица с красным обветренным лицом и презрительным выражением глазок-смородинок, очень близко посаженных к носу — картошке.

— Шоколадных конфет…

На прилавке рядом с «Ласточкой» красовался только горошек, слишком твёрдый для неокрепших молочных зубов, как и карамель с клубничками на фантиках.

Продавщица деловито погрузила совок в грязно-серую картонную коробку.

Волнуясь, Нина открыла дверь яслей, такую же скрипучую, как вертушка на вахте тюрьмы.

«Кто вы и что вам надо?» — молча спрашивал взгляд сидящей за столом женщины.

— Я мать. Аксёнова. Принесите мне сына, — коротко попросила Нина и села ждать на длинную лавку в коридоре.

Ждать пришлось недолго. Женщина встала из-за стола, скрылась в коридоре и вернулась вскоре с Валериком на руках.

Валерик смотрел на Нину любопытно и настороженно.

— Здравствуй, сынок, — прижала к себе.

Валерик молча ждал, когда его отпустят. Оглянулся на няню.

— Я конфет тебе принесла, — достала Нина «Ласточку» из пакета.

Он испуганно смотрел на конфеты.

— Бери, не бойся. Они вкусные, сладкие.

По выражению лица сына Нина поняла, что конфеты он видит впервые.

Валерик осторожно взял одну «Ласточку», покрутил в руке и быстро догадался развернуть.

Конфета ему не понравилась.

Час пролетел, как минута.

— Скоро будет тихий час, — подошла няня и, невзирая на просьбы Нины позволить ей побыть с ребёнком ещё немного, унесла его обратно.

— У них режим. Ребёнок должен спать, — равнодушно встретилась сухими глазами с умоляющими глазами матери и тут же отвела взгляд в сторону, забыв о Нине.

Владимиров ещё заседал за неплотно закрытыми дверями с налепленным на них плакатом «Будем достойны Великой Победы», откуда поминутно доносились выкрики «Нет, товарищи так мы в светлое будущее придём нескоро» и «Надо улучшать производственные показатели по всем фронтам».

Владимиров попытался запоздало скрыть удивление, даже опустил глаза, но Нина уже успела прочитать в его взгляде «что-то ты рано» и тоже потупилась.

— Тихий час у детей…

— Ну поехали, — вздохнул опер, пропустил Нину вперёд на мороз.

Снова уютно уселись под одной на двоих овчиной. На обратном пути Нина уже почти не чувствовала стеснения, как будто они с Владимировым были знакомы много лет.

Приехали в лагерь уже затемно.

— Не будешь плакать теперь? — спросил на прощанье.

— Как вам сказать…. — Нина отвела взгляд в сторону, и всё равно чувствовала, как улыбка опера, дружелюбная и жалостливая, скользит по её лицу. — Спасибо вам большое!

До весны ничего больше не случилось, а весной умер Сталин. Почему-то то, что Сталин умер, было очень страшным. И странным, противоестественным даже. Он был везде, его имя повторяли повсюду, незримо он заполнял собой всё пространство огромной страны, и теперь она опустела.

Гудели заводы, нагнетая тревогу и панику. Лица, деревья, стены — всё вокруг стало страшным и зябким, ведь если даже Сталин умер, как беззащитно всё остальное. Время вдруг как будто увязло в болоте, и в этой вязи было вполне даже сносно, ведь за ней — неизвестность и страх.