Вероника Тутенко - Берлинский этап

Жизнь, тем не менее, продолжалась, и вскоре конвойный снова выкрикивал имена, как священник читает имярек, обещая счастливцам едва ли не вечное блаженство. И снова на лицах счастливиц поблёскивали слёзы радости, а у Нины не было даже слёз обиды. Только кусала губы в кровь и мысленно ругала себя последними словами за глупых два побега. Надежды на чудо уже больше не было, осталось ждать. И всё же апрельским хмурым утром в барак вошёл конвойный, развернул на пороге листок и провозгласил: «Аксёнова Нина Степановна!»

Нина настороженно спустилась с нар.

— Это я.

— Иди к вахте. Тебя освобождают, — будничным тоном поставил в известность конвойный.

От счастья в голове неприятно и душно запорхали невидимые бабочки, и, казалось, они вот-вот выпорхнут, растворятся в неверном апрельском небе и «Тебя освобождают» останется на грани сна и яви. Но невероятное в униформе удивлённо смотрело на неё: «Что ты медлишь?»

— Наша статья пошла, — затанцевала у умывальника пожилая женщина, которую в бараке называли тётя Клава. Обычно сдержанная и молчаливая, она так и сияла.

Ещё несколько молоденьких женщин соскочили с нар, норовясь присоединиться к первобытному танцу в предвкушении свалившейся на голову Свободы.

— Не радуйтесь, девчата, — остудил их конвойный. — Амнистия для одной Аксёновой.

Нина уже знала, что за ангел-хранитель выхлопотал для нее Свободу.

Взгляд оперуполномоченного, между тем, стал вдруг непроницаемым, строгим.

Нина стояла перед ним на вахте навытяжку в новой телогрейке, которую ей выдали в каптерке взамен старой вместе с новенькими ботинками со шнурками, ещё больше подчёркивающими ветхость серой юбки — немного из того, что осталось от вещей, с которыми она попала в Круглицу.

В памяти Нины вновь возник тот кабинет, откуда дорога обратно в БУР означала одно — смерть,

Но Владимиров дал ей вторую, как у кошки, жизнь, а теперь ещё и свободу.

— Да не за что, — решительно сжал губы, но уже через секунду всё же растянул их в сдержанной, но доброжелательной улыбке. И тут же снова посерьёзнел. — Нина, где тебя судили?

— В Берлине.

Секретарша, молоденькая, с суровым лицом, ждала указаний майора с ручкой и какими-то документами наготове.

— А родилась где? — продолжал расспрашивать Владимиров.

— В Казани.

— Напиши «до Казани», — обратился к секретарше.

Та быстро и старательно заполнила соответствующую графу.

— Это чтобы денег за поезд с тебя не брали, — пояснил майор. — Сына-то с собой возьмешь?

— Конечно! — удивилась Нина, как опер мог подумать иначе.

Он одобрительно кивнул и снова обратился к секретарше:

— Напиши «с сыном».

Нина всё еще не верила в реальность происходящего, а как будто наблюдала за собой со стороны.

И вот уже майор торжественно протягивает освобожденной руку:

— Иди, и больше не попадайся. Живи честно

Нина не шла — бежала, путаясь с непривычки в полах юбки. Одно, хоть и сомнительное достоинство всё же было у тюремной робы — удобство.

Нина выбилась из сил, переходила на шаг. Останавливаться нельзя: впереди ещё километров двадцать.

Но это последнее испытание было уже сущей ерундой по сравнению с мытарствами, оставшимися по ту сторону колючей проволоки.

Нина прижимала справку об освобождении к сердцу, как будто она была билетом в рай, да не откуда-нибудь, а из преисподней. Хотела было спрятать в карман — передумала. Не хватало ещё потерять. Уж лучше сжимать коченевшими пальцами — так надёжнее. Весна как назло выдалась нежданно холодная

Наконец, показались детдомовские ясли.

— Я… освобождённая. За сыном! — выдохнула Нина с порога, обращаясь к женщине в белом халате, убиравшей в коридоре. Та не спеша домыла сухой пятачок перед дверью и поставила швабру к стене.

— Сейчас позову заведующую.

Через минуту к Нине вышла красивая молодая женщина с аккуратно завитыми, блестящими от здоровья волосами.

Кинула на освобожденную мать быстрый, но доброжелательный взгляд.

Кивнула:

— Покажите справку.

Нина протянула аккуратно сложенный вдвое листок — справку об освобождении. Заведующая ещё раз кивнула:

— Подождите, я сейчас.

Вернулась женщина с новенькими вещами для Валерика. Что-то оформила на бумагах и выдала Нине детское пальтишко, шапочку и штанишки.

Тем временем воспитательница привела мальчика.

Валерик удивлённо смотрел на мать, а та быстро надевала на него казённые обновки.

Предвкушение новой жизни торопило… Скорее в Москву, а оттуда — к дому детства с каменными женщинами на фасаде, способными вынести всё, даже время…

Свобода и счастье — одного поля ягоды, вернее, ягода. Спелая, сочная, сладкая ежевика. Сорвёшь слишком рано — кислятина, а вызреет — одно сплошное наслаждение…

Неизвестность обретала понемногу очертания. Очертания были знакомыми и незнакомыми одновременно. Как будто долгожданная встреча с кем-то, кого не видел много лет. И этот кто-то повзрослел настолько, что в нем не узнать уже того ребёнка с длинными- предлинными ресницами…

— Мама, куда ты меня привезла? — тянул за руку Валерик.

Нина молча взяла его на руки.

Валерик был уже достаточно тяжёл, но зато стало немного теплее, хоть руки теперь коченели ещё больше, и даже нельзя было спрятать их в большие карманы бушлата.

Нина улыбнулась, вспомнив растерянное и довольное одновременно лицо Антонины Матвеевны, врача из мамского ОЛПА, когда она в очередной раз принесла Валерика кормить. Он был ещё слабым, и всё же по тому, как вцепился в материнский сосок, можно было судить: ухватился за жизнь.

— Думала, не выживет, — призналась тогда Антонина Матвеевна. — Видимо, вы мать хорошая.

Ещё раз мысленно Нина поблагодарила врачиху за вату, которую та находила для неё, ведь наверняка приходилось как-то выгадывать: в лагере всё подотчётно.

За один украденный колосок теперь можно угодить за решётку.

И всё же рисковала ради чужого ребенка…

Город плёл паутину тусклого фонарного света и затих как в ожидании добычи. Только лениво полязгивали поздние трамваи, да косились из-подкрышья окна.

«Здравствуй, город детства! — звенело в груди, как песня. — Помнишь меня, старика?

Отвечай».

Сердце пело от счастья, а вечер был по- зимнему холоден, только бесснежен.

Нина поёжилась, натянула подлиннее рукава. Снова мысленно поблагодарила врачиху, без которой не известно, выжил бы Валерик…

Кариатиды, вечные узницы, смотрели на вернувшуюся из долгих странствий изгнанницу и не узнавали её.

В окнах на втором этаже, где в детстве Нина жила с родителями и братьями, сквозь ярко-жёлтые шторы струился свет. Жёлтый свет как предупреждающий сигнал светофора. Осторожно: сейчас будет красный. Или зелёный?