Харри Мулиш - Зигфрид

Гертер невольно подумал о Марниксе. Тот тоже мог бы сказать такую фразу, но, дитя своего времени, он играл уже не в статичных солдатиков, а в компьютерные игры, цель которых — уничтожение зримого противника. Гертер, который был на одиннадцать лет старше Зигфрида Фалька, он же Браун, он же Гитлер, перед войной сам играл в солдатиков, в таких же, в немецкой военной форме, но никогда не испытывал нужды во вражеском войске. Наверное, для него важна была не игра в сражение, а постановка драматических живых картин, он чувствовал себя не генералом, а, скорее, режиссером. Возможно, театрал Гитлер, мнивший себя величайшим военачальником, на самом деле просто разыгрывал батальные сцены, только не с оловянными солдатиками, а с живыми людьми.

До виллы Бормана ходу было не больше пяти минут пешком, она была не такая просторная, как Бергхоф, но больше шале Геринга. Солнце освещало пригорок, на который он поднимался, садовники косили траву, в гуще деревьев пели птицы — сплошная идиллия, если б не доносившийся из — под земли стук десятков пневматических молотков. У него тоже на душе было неспокойно, но о чем, собственно, он мог беспокоиться? Никто ведь не совершил никаких проступков? Когда слуга Бормана открыл дверь и впустил его внутрь, до него откуда-то из дальних комнат донеслись смех и голоса детей Бормана. Рейхсляйтер стоял в своем кабинете, чуть расставив ноги и уперев руки в бока. «Фальк, — произнес он, — я буду краток. Держите себя в руках». Рассказчик на мгновенье умолк. Он стал еще меньше ростом, наклонил голову и потер обеими ладонями лицо. Наконец сдавленным голосом он произнес:

— Борман сказал: «По приказу фюрера вы должны убить Зигфрида».

Гертер открыл рот. Куда он попал? Нет, не может быть! Он услышал, как заплакала, уткнувшись в носовой платок, сидевшая рядом с ним Юлия. Значит, в конце концов все так и случилось? Заметив, что Фальк смотрит на Юлию, он встал со своего места и, сделав безмолвный жест рукой, предложил поменяться местами. Фальк сел рядом с Юлией на диван, накрыл своей рукой ее руку, а Гертер, опустившись в маленькое кресло, почувствовал, как оно нагрелось.

— Я не верю своим ушам, — сказал он. — Вам было приказано убить Зигфрида? Зигги, сына Гитлера, от которого он был без ума? Но, Боже мой, почему?

— Я до сих пор этого не знаю, — сказал Фальк. — Я словно разом весь заледенел. Когда ко мне вернулась речь, я, конечно, задал этот вопрос, но Борман в ответ прорычал: «Приказ не обсуждается, Фальк, а дается. Фюрер ни в чем не обязан перед вами отчитываться». Я понял, что спорить дальше бессмысленно. Шеф принял свое необъяснимое решение, и, значит, так тому и быть. Вы, наверное, знаете, что приказ фюрера в ту пору в самом буквальном смысле имел силу закона. Но я все-таки осмелился спросить, какие будут последствия, если я откажусь.

— И что он сказал? — нетерпеливо спросил Гертер.

— Он ответил, что Зигфрид все равно умрет, потому что приговорен к смерти. Что это окончательно. Фюрер никогда не пересматривает своих решений. А нас с Юлией отправят в концентрационный лагерь, и что нас там ждет, нетрудно себе представить. «Если вы любите свою жену, — сказал он, — пожалуй, разумнее будет не отказываться».

— А фрейлейн Браун? Знала ли об этом фрейлейн Браун?

— Понятия не имею, господин Гертер. Я рассказываю вам все, что мне известно, больше я ничего не знаю.

— У меня нет слов, — промолвил Гертер. Что же это были за нелюди? Паразиты, стремящиеся к мировому господству, — то, в чем они обвиняли евреев, относилось прежде всего к ним самим. Ну и отребье! Впрочем, мы уже тогда это понимали.

— Вы, может быть, и да, но я в ту пору этого не понимал. Впервые за все эти годы шок заставил меня осознать, какие мерзавцы меня окружали. До этого я наивно принимал их за то, что видели мои глаза. Гитлер впадал в раж, буйствовал и орал, когда речь шла о политике, но лишь по роду профессии, в остальном он был сама любезность, ведь и профессиональный боксер у себя дома не валит никого ударами с ног. Геринг однажды лукаво мне подмигнул, а наводящий на всех страх Гейдрих как — то раз во время обеда достал из вазы розу и галантно передал ее Юлии. Ты помнишь, Юлия? — обратился к жене Фальк.

Она, не оборачивая головы в его сторону, кивнула.

— Я закрывал глаза на то, чем они занимались. Я, конечно, догадывался, что творятся какие-то ужасные вещи — слухи все же до нас доходили, — но я не хотел в это углубляться. С Юлией я тоже никогда на эти темы не говорил. Только Борман, всегда напряженный, производил мрачное впечатление, хотя во всей их шайке он не был самым большим преступником.

— Тоже, однако, порядочный подлец, — сказал Гертер, — раз шантажировал вас смертью вашей жены.

— Разумеется. Он был продолжением Гитлера.

— Точно так же, как и все остальные.

— Правильно. Он сумел обратить в самого себя немецкий народ и собирался сделать это со всем человечеством. Его последователи выполняли его волю даже без всякого приказа. Уничтожать людей — это у них получалось потому, что все человеческое было вначале уничтожено им в них самих.

— Вы это очень точно выразили, господин Фальк. И как же развивались события дальше?

— Произошедшее должно было имитировать несчастный случай. Никто не стал бы докапываться, — зачем мне понадобилось убивать собственного сынишку? Я сам должен был придумать, как все устроить. Случиться все должно было не раньше чем через неделю — конечно же потому, что никто тогда не связал бы происшедшее с появлением Бормана, — но не позднее чем через две недели. Вместо прощанья он сказал «Хайль Гитлер!», и я мог идти.

Лицо Гертера окаменело.

— Хотите верьте, хотите нет, но мне от этого рассказа становится физически дурно. Что вдруг нашло на них? А вы посоветовались с вашей женой?

Юлия снова сделала сигаретную затяжку, и теперь при каждом слове, которое она произносила, у нее изо рта, словно у диковинного существа, вырывалось бледно-голубое облачко.

— О том, что тогда произошло, он рассказал мне только в конце войны, когда мы, к тому времени уже в Гааге, узнали по радио, что Гитлер мертв.

— Он умер в тот же день, когда женился на Еве Браун, — сказал Гертер. — Как, Боже правый, все это можно объяснить? По какой-то причине он отдает приказ умертвить Зигфрида, кто его знает почему, возможно, узнав, что это не его сын, и в конце концов женится на матери ребенка, которая, возможно, его обманывала. Ее он тем не менее оставил в живых. Совсем непонятно. Наверно, случилось все же что-то еще.

Фальк поднял вверх обе руки и потом безвольно уронил их себе на колени.

— Загадки, одни загадки. Сколько ни думаю, объяснения все равно не нахожу. Никто никогда не узнает, как все было на самом деле. Ведь никого из тех, кто мог бы пролить на это свет, больше не осталось в живых.