Харри Мулиш - Зигфрид

В этом деле могло быть замешано только гестапо. Но кто отдал приказ? И для чего? Кто мог бояться крошечного мальчишку? Но горше всего мне было от мысли, что Ади сам приказал казнить своего сынишку, в котором души не чаял. Как такое возможно? Я люблю его, но я его не понимаю. А сам он себя понимает? Задумывается ли он когда-нибудь о себе самом?

20. IV.45

Сегодня у Ади день рожденья — ему исполняется пятьдесят шесть. Кто этого не знает, тот подумает, что семьдесят. Наконец-то удалось немного побеседовать с ним с глазу на глаз.

Он встал в одиннадцать, и все сразу пришли его поздравлять, вся эта банда: Борман, Геринг, Геббельс, Гиммлер, Риббентроп, Шпеер, Кайтель, Йодль. Они добрались к нам по туннелям из своих бункеров, расположенных под их министерствами и штаб-квартирами, отнюдь не лишняя предосторожность, ведь американцы снова прислали целую флотилию, тысячу летающих огнеметов, и целый час бомбы градом сыпались на бедный город. Несмотря на то что мы находимся на самом нижнем этаже и сверху над нами два метра земли и пять метров бетона, над головой у нас стоял треск и грохот, бункер трясло, и во многих местах с потолка сыпалась штукатурка. Геббельс считает, что это подарок наших противников ко дню рождения, чуть позже именинник получил вдобавок удары английских бомбардировщиков и обстрел со стороны русских — их артиллерийские снаряды долетают теперь до центра города. Не могу скрыть, что испытываю особую гордость, стоит мне подумать о том, что для того, чтобы хоть как-то унизить шефа, понадобились многомиллионные армии, гигантские воздушные флотилии и все эти бесчисленные жертвы. Какая женщина может похвастать таким другом? А ему самому все это кажется вполне естественным.

По окончании церемонии поздравления он, несмотря ни на что, отправился в сад для вручения Железных крестов построившимся в шеренгу ребятам из гитлерюгенда. В этот момент мне очень хотелось поймать Гиммлера и расспросить его, известно ли ему что-либо об акции гестапо в архиве Гейзельхёринга, но я не решилась. Весь остаток дня был посвящен переговорам, и вечером все эти важные шишки понеслись от нас сломя голову прятаться в более безопасные места. Завтра, похоже, вокруг города сомкнётся кольцо окружения. Я вижу, что теперь, когда речь идет об их собственной жизни, все они смертельно напуганы. Все эти трусы в последний раз пытались убедить шефа бежать в Баварию и оттуда дальше вести войну, но он полон решимости умереть в Берлине. Шпеер вдруг тоже исчез, не попрощавшись; он единственный, о ком я буду жалеть, если вдруг больше никогда его не увижу. Из ближайших соратников остался один только Геббельс и еще, к сожалению, Борман.

Позже в тот же вечер мы пили шампанское в маленькой гостиной Гитлера с четырьмя сотрудницами секретариата и с поварихой фрейлейн Маржали. Фюрер пил чай. В чисто женском обществе он, похоже, чувствует себя более непринужденно. Он ел одно печенье за другим и в который раз рассказывал о своей политической борьбе в двадцатые годы, но сейчас на глаза ему порой наворачивались слезы, потому что в результате предательства и неверности его генералов вся борьба была теперь проиграна. Он жаловался, что у него теперь ничего не осталось, я видела, как он словно между прочим прощупывает себе большим пальцем пульс. «А ты? — обратился он к Блонди, к которой жалось пятеро ее щенков. — Ты тоже меня предашь?» Потом у него опять начались его обычные рези в желудке, от которых Морель каждый день поит его таблетками — они-то, на мой взгляд, все это и вызывают. Траудль и Криста придвинули ему под ноги стул и поспешили откланяться, пожелав ему спокойной ночи. Через несколько секунд мы остались с ним вдвоем.

Мы обменялись взглядами. У него в усах застряли крошки от печенья и изо рта шел неприятный запах. Раньше я бы сделала то, чего он от меня ждал, как от женщины; я видела, что он читает мои мысли, потому что он всегда видит все насквозь, но вслух он ничего не произнес. Это навсегда в прошлом, как, впрочем, и все остальное.

— Наш малыш Зигги мертв, Ади, — сказала я. — Скажи почему?

У него над головой висел портрет его матери, напротив него — портрет Фридриха Великого, со своего места он посмотрел на меня так, словно пытался вспомнить, о ком шла речь, словно сперва должен был еще порыться в бесконечных списках приговоренных к смерти. При этом он нежно поглаживал Вольфи, своего любимого щенка, которого незадолго до этого трясущимися руками взял к себе на колени.

— Потому что я узнал, что он не чистый ариец.

— Но это неправда.

— Тогда я этого не знал.

— Но ведь это же был Зигги!

Он продолжал смотреть на меня, не отрываясь, и я увидела, как его бледное как воск лицо стало постепенно наливаться кровью. И вот он стукнул кулаком по подлокотнику кресла и закричал:

— Что ты себе вообразила? Не понимаешь, как это было бы на руку евреям?! Мой сын — еврейский ублюдок, какой подарок небес! Я совершил расовое преступление! Да они бы хохотали до упаду! Про меня уже болтали подобное и про Гейдриха тоже, но теперь почти никто из них больше не смеется.

— Но, как бы то ни было, он был твоим ребенком!

— Именно поэтому. Смешение с еврейской кровью испортило гены и мне.

— Тогда пусть бы он просто оставался Зигфридом Фальком, кому бы пришло в голову докапываться?

— Ну конечно, и однажды все бы всплыло. Кто — нибудь обязательно бы проболтался. К примеру, Фальк. А если б я приказал расстрелять его вместе с Юлией, проболтались бы те, кому раньше проболтались они. Со временем все всплывает наружу. Когда вскоре все раскроется, мир еще содрогнется.

Я испугалась, увидев, каким огнем вдруг загорелись его глаза, и была рада, что мне во всяком случае никогда не придется об этом узнать.

— А что было бы со мной, если бы это оказалось правдой?

Он не ответил, и я осторожно высказала предположение:

— Может быть, гестапо…

— Молчи! — перебил меня он. — Я не могу поверить, чтобы мой верный Генрих сделал бы такое.

— Но кто же тогда подделал свидетельства? И для чего?

— Этого я не знаю. Но может быть, я узнаю это за остающиеся у нас несколько дней.

С этим он меня отослал. Он устал и сказал, чтобы я сходила и выпила еще по бокалу шампанского с секретаршами.

21. IV. 45

Целый день не прекращается грохот артиллерийских обстрелов, мы слышим, как над нами все сильнее обваливается гордая постройка — здание рейхсканцелярии, но даже к этому привыкаешь. Меня угнетает больше всего то, что негде постирать одежду. От меня дурно пахнет. Как и ото всех, кто здесь еще остается. От Ади тоже воняет.