Петер Маргинтер - Барон и рыбы

Более того, погода становилась все лучше. Однажды вечером перистые облака растворились в лазури и не вернулись более. На виселице, сохранившейся с лучших времен и до удивления похожей на перекладину для выбивания ковров, надутый ветром красно-белый полосатый конус стоял горизонтально. На бруствере башни усатая Гвендолин Маккилли сидела перед шеренгой из семнадцати гидроскопов. Глубоко в подвале Друри Маккилли не смыкал глаз над сейсмографами. Наконец исчезла даже белая дымка. Небо сияло лазурью.

На турнирной арене Маккилли занимались боевой подготовкой. Шотландцы — вояки отчаянные: когда они с яростным ревом нападают дикой толпой, блестя мечами и развевая пледы, бледнеют даже отважные солдаты. Симон с сочувствием думал об австрийской армии, которой после многолетних смен караула, парадов, полевых молебнов и муштры во дворах казарм суждено стать жертвой этой кровожадной своры. С недавних пор Маккилли вновь взяли на вооружение арбалет, исключительное по своему коварству оружие, без шума и дыма закалывающее противника, как свинью. Одной из военных хитростей были внушающие всем ужас горшки со зловонным содержимым, вызывающим рвоту, которые они метали во врага, раскрутив их перед этим на коротких ремнях. Подобные битвы завершаются паническим бегством в сортиры, уже оккупированные офицерами. В ближнем бою Маккилли, кроме мечей, использовали также ручные спринцовки с маслом и едкими растворами, и к тому же, как во время карнавала, забрасывали противника мушиными липучками, тухлыми яйцами и бутылками чернил, сыпали в глаза муку и перец и стращали длинными щипцами с острыми зубьями. Симон содрогнулся, и даже барон на некоторое время утратил разговорчивость.

Двадцать девятого сентября протрубили общий отлет. Разбился монокль барона, с глухим звуком лопнули две волынки. Некий старец, увидевший в этом неблагоприятное предзнаменование, укрылся от глумления родни в фамильном склепе, где со слезами бился о бочку лэрда, оплакивая неминуемую гибель рода.

К десяти утра все были на старте. От горелок монгольфьеров валил едкий дым горящего торфа, газ из баллонов с шипением наполнял шарльеры. Сморщенные оболочки расправлялись. Фергюс Маккилли в последний раз обошел строй гондол, уже занятых экипажами, махнул барону, затем поднялся в гондолу флагманского баллона. На его матово-синем шелке сверкали три золотых яйца Маккилли. Над плато прогремел стартовый выстрел. Один за другим поднимались баллоны, волоча за собой похожие на корни канаты. «Восток — юго-восток», — проорал в рупор Фергюс Маккилли и повернул по изящной гиперболе. Оставшиеся: дети, старики и женщины, махали платками, пока пестрая стайка не исчезла вдали, растворившись в мягких лучах осеннего солнца.

Баллон барона плыл по ветру, в гондоле было необыкновенно тихо. Только слегка поскрипывали канаты. Барон протянул Симону подзорную трубу. Симон подошел к ограждению. Глубоко внизу неслись по морю вслед за налетающим ветром волны. За стройным линейным кораблем с гордо надувшимися парусами тянулся короткий шлейф серебристой пены. На западе тонкой серо-зеленой каймой тянулось побережье Англии.

Около часу дня они обогнали баллон Британского воздухоплавательного общества. Экипаж приветствовал их поднятием гирлянды пестрых вымпелов и спросил о цели полета. Фергюс Маккилли приказал сигнализировать в ответ, что это — увеселительная прогулка в Бад-Хомбург. Капитан британского баллона поднял сигнал «Счастливого лечения»» и был, без сомнения, поражен: как это роскошной армаде удается без всякого труда придерживаться заданного курса и утверждать, что все пятьдесят баллонов непременно приземлятся в Бад-Хомбурге. В бортовом журнале он пометил происшествие большим вопросительным знаком, сбросил два мешка с песком и поднялся на две приблизительно тысячи метров, чтобы взять в верхних слоях пробы воздуха.

В обычное время во всех гондолах Маккилли сели обедать. С флагманского баллона всем пожелали приятного аппетита. Все услышали, как дворецкий Фергюса Маккилли ударил в гонг. Пепи открыл корзинку с провиантом, Симон расставил вокруг складного стола три складных кресла и разложил приборы. Барон испытующе поднял против садящегося солнца бутылку портвейна и велел не открывать ее раньше десерта: к фаршированной фисташками пулярке по-калькуттски, поданной Пепи с кресс-салатом и соусом камберленд, лучше старый шатонеф-дю-пап, полученный им в дорогу от хозяев. Проголодавшись на свежем воздухе высот, они пировали со здоровым аппетитом. На десерт Пепи подал блинчики с брусникой и хрустящие творожные кексы. Затем барон откинулся в кресле с сигарой и стаканом портвейна в руках, Симон набил трубку, а Пепи крепкими зубами оторвал кусок от пачки жевательного табака.

— Ты безукоризненно ведешь себя за столом, Пепи, — похвалил его барон, в первый раз обедавший за одним столом с камердинером.

— Меня этому обучила одна дама в цирке, — скромно отвечал Пепи. — Принцесса одна.

— Снимаю шляпу перед принцессами цирка! — Барон задумчиво следил за дымом, уплывавшим за борт гондолы. — В такие вечера, как сегодня, я чуть ли не жалею, что никогда не имел дела с принцессами цирка. Мои гувернеры всегда были такими унылыми.

Солнце село. Запылали облака, молочная дымка превратилась в золотую — ненадежная гарантия погожего завтрашнего дня. Небо на западе стало прозрачным, бледновато-зеленым, к востоку же наливалось тусклым оловом и постепенно скрылось за завесой черненого серебра.

— Правда, настоящие принцессы тоже бывают совершенно обворожительны, — мечтательно добавил барон, глядя на закат. Потом он поспешно откашлялся, с упреком взглянул на спутников, ставших невольными свидетелями столь элегического настроения, взялся за записную книжку, водрузил на нос пенсне и записал несколько соображений по поводу возможных причин отклонений в поведении стеклянных угрей. Самые высокие облака по-прежнему пылали, но все равно быстро темнело. Они летели навстречу ночи.

Пепи зажег керосиновые лампы, три повесил на канаты и поставил по одной подле барона и Симона. Зажглись лампы и под другими баллонами, утратившими яркие цвета и парившими в сумерках, как большие ягоды крыжовника. В одной из ближних гондол какой-то игрок в бридж объявил «четыре без». Где-то кто-то пел под аккомпанемент лютни «The Sailor's Lullaby». [11] Морская колыбельная (англ.) .

Симон продолжал глядеть в телескоп на проплывающие внизу корабли и на берег, где в тумане исчезала чаща мачт какой-то английской гавани. Уже давно показались огни на материке. Только когда совсем стемнело, он собрался с духом и оторвался от восхитительной панорамы. И припомнил, что перед отлетом Александрина Маккилли д'Экьокс сунула ему в руки сверток. Славный Пепи отыскал его внизу среди багажа, сложенного под палубой вперемешку со снаряжением. Симон почувствовал, что белая бумага, перевязанная золотой ленточкой, скрывает книгу. Он с любопытством распутал хитрый узел и развернул бумагу. На коленях у него лежал богато украшенный, переплетенный в кожу, с латунными уголками том «Atalanta Fugiens» Михаэля Маеруса {68} 68 Маерус, Михаэль (Майер, 1568/69-1622) — врач-алхимик (был некоторое время лейб-медиком Рудольфа II), переводчик, поэт, автор книг по трансмутационной алхимии (см. примеч. {171} ) и по истории алхимии. Его лучшая книга «Atalanta Fugiens» (1617) состоит из 50 музыкальных произведений, 50 эпиграмм, 50 гравюр и обширного истолкования перечисленных творений. Алхимическая символика представлена, таким образом, на трех уровнях — в мелодии, слове и образе. , таинственного пфальцграфа императора Рудольфа II, первоиздание 1617 года. Симон догадался, что ему подарили очень дорогой библиофильский раритет. Он поднес к глазам искусно гравированный титульный лист: света от керосиновой лампы было не так уж много. С удовольствием вдохнул тонкий запах пыли, бумаги и старой кожи, восхитился изумительными офортами и испытал свои знания языка на паре запутанных латинских фраз. С нескольких попыток ему без труда удалось перевести их на немецкий. Пригодился флирт с великим Афанасием. Потом попытался разобрать испещрившие всю книгу неудобочитаемые и неудобопонимаемые рукописные заметки, сделанные чернилами, уже выцветшими от старости. Из главы про Спонса и Спонсу выпорхнул адресованный ему конверт. Таинственная Александрина написала всего несколько слов: