Андрей Ильенков - Ещё о женЬщинах

Если нет сажи, то плохо. Тогда колготки можно наполнить мелкой земляной пылью, но в них ей нужно будет походить часа два да желательно ещё и вспотеть. Последнее легко — я очень жарко натапливаю печь, и скоро женщина уже сама рада прилечь на пол. И немножко поползать на четвереньках и по-пластунски.

Кроме того, ведь женщины очень капризны. Одна требует, чтобы грязь, которую она согласна месить, предварительно была подогрета до комнатной температуры. Другая почему-то брезгует наступать на окурки. Третья готова на всё, но вот в уборную босиком заходить не желает. Да что там! Доходило до смешного, — одна прелестница сказала, что в грязь бы согласна, но дело было зимой, а когда я предложил ей налить в туфельки варенья и посыпать это сажей, скривила такое личико, что я диву дался. Потому что грязь, по её понятиям, — это естественно и даже приятно, а вот варенье — извращение, карлсоновщина и, наоборот даже, противно. Вот как кушать его ложечкой, так не противно, а в туфельки не можем. И вообще попросить женщину разуться проще, чем убедить уже разутую эти свои ножки ещё и вымазать, а без этого сами понимаете. Поэтому пол грязен и всё происходит само собой. Ножки, испачканные посредством специально подготовленного пола, выглядят настолько грязно, что не знаю, сколько (и где) девушке пришлось бы обходиться без обуви, чтобы довести их до такого состояния.

То есть сейчас уже речь идёт о весёлой науке испачкать ей ножки без её ведома. Ведь вышеперечисленные фокусы уместны лишь в общении с самым близким человеком, с настоящей боевой подругой, с соратницей в моей борьбе. Для случайных же поклонниц, пачкать которых ещё как бы неудобно, мы ограничиваемся полом. Отказать-то в сменной обуви, которой нет, проще простого. (Хотя на самый худой конец сменная обувь имеется, но в эти туфельки-лодочки тоже предварительно была насыпана сажа, и я этого не скрываю.) И не будет же она всю ночь сидеть в сапогах, а я натапливаю пожарче, а колготки или носочки пожалеет. Конечно, если девушка попадает в гости неожиданно с какой-нибудь жёсткой пьянки и в давно не топленном зимой помещении стоит абсолютный ноль, то никакого свинства не происходит, но тогда обычно и у меня не встаёт, и её хватает только на то, чтобы снять шубку, шапку и муфточку, и то уже под всеми одеялами. А в норме достаточно добежать от кровати до кухни посикать в помойное ведро или, лучше, какнуть, хотя на это немногие решаются, чтобы всё получилось. Во время совместного ужина, кстати, редко убережёшься (человек я неаккуратный, вообще свинья, хотя почему-то и Дева), чтобы не капнуть на пол ложечку-другую варенья по ходу наиболее вероятного маршрута незнакомки, также очень хороша, для этих целей маленькая лапшичка, а сама незнакомка вечно до изнеможения наливается пивом, вином, чаем и кофеем. А также, если имеется, то и молоком, правда, от этого иные блюют. И хотя натуралистичней было бы ей побежать до ветру на двор, по сугробам, но по отношению к непривычной городской барышне это негуманно, а ведь они все такие, и я ставлю белое эмалированное ведро. Оценим и мою галантность, ибо ведро вовсе не помойное, вообще-то я держу в нём питьевую воду, конечно, ключевую.

Однако никому не советую сводить мой культ рыцарского поклонения к грубому любострастию! В одном из своих ранних рассказов — не в таком программном, как этот, — я признался, что не дал бедной девушке Дарье бутылку водки в обмен на её последние туфли, но потом загадочно обронил: оттого что не знал, чьи они, в точности. Теперь я уточню, почему знай, что Дарьины, купил бы. Я коплю, рыдая медленно, изображения дамских ножек. И я должен знать героиню в лицо, а то я буду любоваться туфельками, а их носила вовсе не Дарья, а какая-нибудь посторонняя прохожая женщина, может быть, даже лесбиянка.

Главным образом меня подвигло на это стихотворение Шварца проклятого, а если подумать, то Олейникова:

— ну и т.д. Это вам не пушкинские строки о ножках, где пылкий лирический герой всё же остаётся их пассивным обожателем на зелени лугов, решётке камина или взморье. Это руководство к решительной манипуляции! И я, засучив рукава, принялся. Вначале я действительно мазал их сажей вручную, просил наступить на лист формата А4 и складывал стопочкой. Потом додумался использовать краску разного цвета, чтобы у каждой женщины был свой. При помощи кальки я сделал обводы стоп и раскрасил по своему разумению, но ведь это были уже не настоящие следы. Для искусства это, может быть, неважно, но важно для меня, я-то знал, где настоящий оттиск живой стопы, а где имитация. (Мне ведь, сразу предупреждаю, по пистолету чистое искусство для искусства, то, что я делаю, — больше, чем искусство. А если какой-нибудь эстет скажет, что, наоборот, меньше, я не стану спорить на эту тему.) Притом отпечаток босой ножки немного отличается от тех её очертаний, которые она принимает, будучи обутой. Получить изображение последней очень легко: достаточно заполучить поношенную женскую туфельку и вынуть из неё стельку, если таковая имеется.

Для стелек я сконструировал специальную расправилку с булавками и щадящим гидравлическим прессом, описание которой почему-то не прилагается.

Однако само превращение рельефной поверхности стопы в плоское изображение на бумаге неизбежно искажает нечто важное, нечто такое, что и дорого в ножке. В этом смысле бесценным свидетельством являются отпечатки женских ножек на почве, однако наиболее распространённая для этого почва — пляжный песок — их не хранит, нечастые в городе прошлёпы по грязи размываются дождями, а убедить трусоватую женщину оставить след на застывающем бетоне трудно, да и самая возможность у меня, нестроителя, появляется редко, если не сказать большего.

Кстати, о нечастых прошлёпах. В городе! А за городом, можно подумать, чаще. Вот один вопиющий пример из жизни автора. Однажды в прекрасную летнюю пору, после дождичка в пятницу, он с семьёй двигался пешком на свою писательскую дачу, чтобы славно поработать и, главное — не забыть полить помидоры, которые под плёнкой, и поэтому дождик им по барабану, а в рот не попало. Они идут, наслаждаясь природой, которая расстилается по обе стороны просёлочной дороги, несмотря даже на то что увешаны сумками, пакетами и всем, чем положено из писательского спецраспределителя. Даже маленький ребёночек пяти лет по прозвищу Шишкин — и тот увешан оружием. И посреди дороги вдруг торчит лужа. Не простая такая лужа, которых вокруг было пруд пруди, а лужа истинно гоголевских масштабов, как в Миргороде, но, конечно, гораздо более холодная, потому что всё-таки это наша, настоящая уральская лужа. Поэтому в отличие от миргородской в ней не лежит никакой свиньи, но зато её хорошенько размяли грузовики и трактора. Но никак не легковые машины, потому что им бы её не форсировать. Она уже немного подсохла на солнце, обдута ветрами, и воды не сказать, чтобы очень много. Но грязи много. Её столько, что, ничуть не хвастаясь, скажу: по части грязи Гоголь отдыхает.