Сейс Нотебоом - Следующая история

Подошел Петер Харрис, остановился рядом.

«Мне казалось, ты ненавидишь свет дня», — сказал я. От него пахло спиртным, как от Аренда Херфста в то утро. Мир есть одна сплошная, никогда не прекращающаяся сноска, отсылка к чему-то. Но этот хоть не бил меня. Он протянул мне свою флягу, я отказался.

«Приближаемся к суше». Я поднял взгляд к горизонту, но ничего не увидел.

«Туда и смотреть нечего. Вон, внизу». Он показал на воду. Все наше плавание она была серой, или синей, или черной, или всех трех цветов сразу. Теперь она стала коричневой.

«Песок Амазонки. Ил».

«Откуда ты знаешь?»

«Прежде здесь уже бывать приходилось. Мы ведь все время держали курс на юго-запад. Через пару часов покажется Белен. Здорово португальцы придумали, мне всегда нравилось. В море уходишь из Белена и приплываешь тоже в Белен. Так что получается что-то вроде вечного возвращения. Ты-то в это, конечно, не веришь».

«Только у животных», — сказал я, просто чтобы ответить что-нибудь.

«Почему?»

«Они всегда возвращаются самими собою. Ты бы не увидел разницы между голубем 1253 года и нынешним. Это просто-напросто один и тот же голубь. Либо они вечны, либо они всегда возвращаются неизменными».

Белен. Он вставал перед моими глазами. Праса де Република, залитая знойным маревом, театр «Paz». [56] Мир (португ.) . Это несчастье, когда везде уже побывал. Университет, зоопарк, анаконды, золотистые зайцы агути, хищники, собор восемнадцатого века. Все это можно найти в путеводителе д-ра Страбона. Да, я знал Белен. Ботанический сад Боске, тропическая флора, входной билет четырнадцать центов. Индейские проститутки. И музей Гёльди. [57] Е.А.Гёльди (1859–1917) — швейцарский зоолог, долгое время работавший в бассейне Амазонки. Познакомь меня с миром. Дорожный чемодан — мой лучший друг.

Коричневость воды стала жгучей, садняще-яркой. По воде плыли большие обломки деревьев, это была глотка гигантской реки, здесь целый континент изблевывал содержимое своих внутренностей, грязь стекала сюда с Анд, лилась сквозь искалеченные джунгли, цепляющиеся за последние свои тайны, скрывающие последних своих обитателей, потерянный мир вечного мрака, tenebrae. [58] Темнота, ночь, тьма безвестности, забвение, помрачение сознания, слепота, мрачная судьба, морок (лат.) . Procul recedant somnia, et noctium fantasmata. Огради меня от дурных сновидений, пусть прочь отойдут химеры ночные. Об этом молятся монахи, перед тем как ложиться спать. Туман казался висящей над водой пеленою, завуалированность пространства. Вот-вот перед нами должны были показаться два безнадежно удаленных друг от друга берега, двое влюбленных, которым никогда не соединиться. Появились на палубе и остальные. Женщина с мальчиком, два старика, казавшиеся двойней, капитан с биноклем в руках, каждый в собственной своей нише, поодиночке или парами. Мои попутчики.

Биение волн утихло, подернутая дымкой пластина воды обратилась в чашу, в которой корабль лежал как дароприношение на жертвеннике. Двигались ли мы еще? Я смотрел на остальных, на странных своих друзей, которых не выбирал. Мы были случайным сопровождающим кортежем друг для друга, я принадлежал им, как и они мне. Оставалось уже недолго. «Золото и лес», — услышал я слова Харриса. Постепенно рассеиваясь, пропало его лицо под каштановой шевелюрой, я глядел на человека без лица, который, как ни в чем не бывало, продолжал говорить. Я уже начал привыкать к этому, ко внезапным исчезновениям, отсутствию, пустым контурам, рукам, о которых лишь догадываешься, что они есть и где они, их не видя. Золото и лес, я прислушивался, у мира было еще много о чем рассказать мне, обо всем, и, несомненно, он пока продолжал делать это. Золото, о нем тот призрак Харриса когда-то даже написал целую книгу, о великой золотой войне между Джонсоном и де Голлем, которой никто так и не заметил никогда, потому что Вьетнам отвлек все внимание от данного предмета. И тем не менее, война была настоящей, без солдат, но с жертвами. Об этом он написал книгу, и никто никогда ее не прочел. И лес, из-за него-то Харрису и приходилось раньше бывать здесь, в бассейне Амазонки, в потерянном мире, читал когда-то роман Конан Дойла, там тоже речь шла о корабле, что поднимался по Амазонке, «Эсмеральда». Золото и лес, он знал о них все. Золото долговечно, лес — нет. «Возвратись сюда через сто лет и увидишь здесь огромную пустыню, похлеще, чем Сахель. Вот тогда-то она и станет самым настоящим краем света, выхлебанное до дна болото, окаменевшая песочница».

Он продолжал говорить, но я, оказалось, еще и великий мастер в преодолении силы тяжести, потому что далеко внизу подо мною плыл корабль, утлая лодчонка на большой воде. Позади себя он оставлял одинарное V, клин, что становился шире. Страница с одной лишь буквой, и на протяжении всего этого плавания она хотела рассказать мне о чем-то. Но о чем? Далекие берега виделись мне парой раскрытых для объятия рук, которые, быть может, сомкнутся вокруг корабля, чтобы никогда больше не выпустить нас, я увидел себя самого, увидел стесненное созвездие своих спутников, три пары близнецов, один сам по себе, видел, как женщина отделилась от мальчика и двигалась по собственной своей орбите, удаляясь от остальных и в то же время вовлекая их в эту орбиту, ведя их за собой, видел, как, словно повинуясь непреложному закону природы, оба старика танцующим шагом шли с нею, как капитан последовал за ними, опустив бинокль, как Харрис отошел от меня, как, разлученный со мной, я там, внизу, нерешительно, колеблясь, прибился к шествию, в то время как здесь, наверху, я воздушным шаром поднимался все выше и видел, как реки становится все меньше, а суши — все больше, зеленой, опасной, потеющей земли, закутанной в испарения собственного жара, к которым примешивался теперь сумрак внезапно обрушившегося тропического вечера. Я видел огоньки Белена, как «Вояджер» видел Землю среди других светящихся точек и пятнышек нашей солнечной системы. Теперь я поднялся выше, чем когда-либо возносился в своем воображении Сократ, который верил еще, что если взлететь достаточно высоко над Землей, то сможешь заглянуть в рай. Я оказался выше, чем некогда Армстронг, осквернивший Луну, нужно было спасаться от этой звездной стужи, возвращаться на свое место, назад, в неповторимое мое тело. Я вошел в салон последним. Алонсо Карнеро сидел у ног женщины. Что-то в расположении всей мизансцены обнаруживало, что ему предстоит стать центром внимания. Оба старика смотрели на него с благоволением, это слово было здесь уместно. Все наши тела, казалось, пребывали в глубоких сомнениях, в беспрестанной неуверенности, действительно ли им хочется существовать, нечасто приходилось мне видеть компанию людей, у которых отсутствовало столь многое — временами исчезали колени, плечи, пропадали ступни, но заполнять эти пустоты не составляло никакого труда для наших глаз, лишь когда становилось совсем невмоготу, они перебирались в глаза других, укрываясь там, словно тем самым, как заклинанием, могли предотвратить абсолютное исчезновение. Она одна оставалась самой собою, мальчик взглянул на нее и заговорил, не отводя от нее глаз. Наверное, она дала ему тот или иной знак, что нужно начинать.