Владимир Вертлиб - Остановки в пути

Господин Ульяф отпустил меня, обернулся и прокричал что-то по-бухарски. Через мгновение из квартиры вышла госпожа Ульяф, худая, измученная женщина, и улыбнулась, показав кривые, почерневшие от табака зубы. Она протянула мне какую-то нугу или тянучку, от которой у меня всегда склеивались зубы. Я сунул нугу в рот, поблагодарил, поднялся на свой этаж, несколько раз позвонил — интересно, почему это отца дома нет? — открыл дверь своим ключом, пошел в кухню и начал выгружать все из ранца. Но доставал я оттуда не тетради и учебники, а апельсины, которые тайком сорвал на плантации — ее здесь называют «пардесс».

Дом наш располагался на тупиковой улице, которая вела из центра к поселению. Если после школы мне не хотелось плестись по улице, я срезал и пробирался через апельсиновую плантацию. Распластавшись на животе, я пролезал под забором из проволочной сетки по «туннелю», который вырыли мы, дети еврейских поселенцев. Срывая апельсины, я наслаждался сладким ощущением опасности: кто знает, вдруг сейчас откуда ни возьмись с проклятиями нагрянет сторож, пожилой араб, вооруженный дубиной? Как-то раз он меня чуть не схватил, его тяжелое дыхание уже обдавало мой затылок, лишь в последний момент я успел юркнуть в «туннель». На следующий день оказалось, что наш лаз засыпан, пришлось в другом месте рыть новый. Я знал, что отец эти рейды за апельсинами не одобряет.

Поэтому, подходя к дому, я всегда тщательно отряхивал землю со штанов и синей школьной курточки. «Вот подожди, — предрекал отец, — когда-нибудь он тебя поймает, и тут уж тебе достанется… Это мы с мамой тебя так, пару раз шлепнем, скорее символически, а он церемониться не будет…»

Я вспомнил, что от маминых символических оплеух у меня потом целый день щеки горят, и решил продолжать в том же духе.

Каждый вечер мама резала апельсины на кусочки, клала их в йогурт, перемешивала эту массу и посыпала ее сахаром. Когда мы ели этот десерт, родители добродушно посмеивались: «Ты хоть штаны не порви, когда под забором пролезаешь».

И вот, в тот день, как обычно, я выложил апельсины на кухонный стол, пошел к себе в комнату и разделся до трусов. Апрель перевалил за середину, так что жара стояла ужасная. Уже неделю дул хамсин, знойный южный ветер, приносивший жару из пустыни.

Странно все-таки, почему отца до сих пор дома нет. Хоть я и знал, что он по делам уехал в Тель-Авив, к середине дня он должен был вернуться. Если в ближайшее время он не приедет, придется звонить маме на работу — правда, мне это разрешалось лишь в исключительных случаях. Я дал отцу еще полчаса. Не приедет через полчаса — что ж, рискну, позвоню маме, пусть она мне потом хоть голову оторвет.

Я вышел на балкон, прихватив с собой стул. Плантация, разноцветный зелено-оранжевый ковер, простиралась почти до горизонта. Вдалеке виднелся городок Ришон-ле-Сион, с маленькими домиками, вроде серо-белых кубиков. По субботам, в единственный выходной, мы с родителями пересекали плантацию по обнесенной забором дорожке, где ходить разрешалось всем, потом делали крюк, огибая длинные одноэтажные бараки поселения-шиккуна, где обосновались почти исключительно евреи из Северной Африки. Потом немного в гору, по каменистой, поросшей кактусами и агавами равнине в город. На маршрутном такси-шируте мы доезжали из Ришон-ле-Сиона до Тель-Авива или до пляжа в Нетании, потому что в субботу транспорт начинал работать только вечером, после захода солнца.

Что от североафриканских «черных» евреев следует держаться подальше, мне сообщили едва ли не сразу по приезде. Они-де и неряхи, и бездельники, и вообще все как на подбор хулиганы, а то и бандиты. Позор для нашей прекрасной страны. Правда, мне они до сих пор ничего плохого не сделали. Мой одноклассник Ицхак, который приехал с родителями из Алжира, хвастался, что по-арабски говорит не хуже арабов, вот вырастет — и станет знаменитым шпионом. Джеймсом Бондом и я бы стать не отказался, но в арабском африканские и ближневосточные евреи меня явно переплюнут.

С балкона я поселение североафриканских евреев разглядеть не мог и позавидовал своему другу Лёве, окно которого выходило на улицу с газоном и стройплощадкой. Да, это тебе не апельсиновая плантация, тут каждую минуту чего-нибудь происходит. Вот, например, в пятницу вечером дагестанская семья на газоне костер разводит, лепешки печет, барашка жарит и подолгу неспешно беседует, сидя на складных стульчиках или просто на земле.

— Посмотришь на такое и сразу поймешь, что Израиль — азиатская страна! — причитала Левина мама, москвичка.

— Не будем преувеличивать — полуазиатская! [20] В оригинале игра слов, отсылающая к сборнику рассказов австрийского писателя еврейского происхождения Карла Эмиля Францоса (1848-194) «Из полу-Азии. Страны и люди Восточной Европы» (1876). — возражала моя мама.

А ведь мне родители всегда втолковывали, что республика Дагестан — на Кавказе, а значит, в Европе. Да чего там, взрослые, бывает, все на свете путают, я это давным-давно понял. А я столицы всех стран мира назубок знаю…

Я услышал, как открывается дверь, и радостно бросился отцу навстречу.

— Ты чего так долго? — закричал я. — А что это за пятна у тебя на рубашке? А что у тебя с носом?

Отец меня оттолкнул.

— Отвяжись! — едва слышно выдохнул он.

Он был какой-то чужой и враждебный, на себя не похож. Казалось, он смотрит на меня и не видит… Розовая рубашка вся в пятнах… Я не сразу понял, что это кровь. Но больше всего меня испугало его лицо. Нос распух. На верхней губе запеклась корочка. Лицо будто перекосило. Отец держал в руке полиэтиленовый пакет, почти доверху набитый яблоками. В комнате он опустил пакет на пол, пакет опрокинулся, и яблоки раскатились во все стороны. Именно эта небрежность меня больше всего сбила с толку и напугала. Я не знал, что и думать: вдруг это не мой отец, а кто-то другой, кто-то, кто только выдает себя за моего отца?

Через минуту трубку взяла мама. Я сбивчиво и торопливо стал объяснять, что у нас стряслось что-то страшное, но она меня сухо прервала:

— А теперь успокойся и позови отца. Пусть он сам мне расскажет, что он опять натворил.

— Папа! — крикнул я в направлении спальни. — Это мама. Объясни ей, что ты натворил.

Пошатываясь, прижимая к носу полотенце, отец добрел до телефона, вырвал трубку у меня из рук и в бешенстве прошептал:

— Кто тебя просил звонить матери? А ну убирайся отсюда!

Но я, само собой, никуда не убирался.

Постепенно, из его обрывочных фраз, мне стало ясно, какой же с ним случился «конфуз».

Отец пошел на рынок в Тель-Авиве, чтобы купить мне килограмм яблок. «Вот, хотел сыну твоему яблок купить, не все же ему апельсины воровать!» В одном месте килограмм вроде стоил недорого, всего восемь фунтов. [21] Израильская денежная единица до 1980 г. Отец уже набрал яблок и дал продавцу, «такому толстому мерзавцу, типичному еврейскому прохвосту, местечковому еврею», купюру в пятьдесят фунтов. Но тот, к его удивлению, дал не сорок два, а два фунта сдачи.