Владимир Вертлиб - Остановки в пути

— Поверо бамбино! [25] Бедный ребенок! (итал.)

Даже родители ненадолго забыли о Зайцевой и обо всем, что нам сегодня пришлось выдержать. Они взволнованно забросали Кореану вопросами, тот даже отвечать не успевал:

— А во время штурма никто не погиб?

— А как заложники себя чувствуют?

— А Иди Амин [26] Иди Амин (ок. 1925–2003) — президент, военный диктатор Уганды в 1971–1979 гг. что?

— Так или иначе, акцию по освобождению спецназ провел мастерски, — заключил Кореану.

— Да, — растроганно добавил отец, кажется, даже дрогнувшим голосом, — когда я такое слышу, гордиться начинаю, что я гражданин Израиля.

В тот вечер я долго стоял на балконе и смотрел вниз, на главную площадь Остии, которую все русские эмигранты называли просто «пьяцца». В центре ее помещался бетонный бассейн с фонтанчиком, обсаженный пальмами и кипарисами, так что получалось что-то вроде сквера. Вокруг площади с грохотом гоняли подростки на мопедах и мотоциклах. До меня доносились крики, смех, свист. В теплом ветерке чувствовался запах моря. Все это так напоминало Израиль, что несколько мгновений я не мог отделаться от ощущения, будто я и не уезжал из страны, которая могла бы стать моей второй родиной. Я уже видел себя бойцом спецназа, бросающимся на помощь заложникам, видел глаза спасенных женщин, устремленные на меня с восторгом и благоговением…

В этот момент я расслышал: «А может, правда в Аргентину махнуть?», обернулся и увидел отца, который как раз выходил на балкон, перелистывая зайцевские брошюры, и стал вслух рассуждать о говядине, пампе и евреях в Буэнос-Айресе. Тут я волей-неволей вспомнил, что я уже не в Израиле, а значит, я — йоред, [27] Йоред (иврит) — дословно: «спускающийся» — еврей, эмигрирующий из Израиля. отступник, презренный предатель дела Израиля, отрекшийся от родины.

В памяти встал день, когда учительница в Израиле объясняла нам, что такое «йоред». Было это всего три недели назад.

— Йоред — тот, кто бросает свою страну, Израиль. Теперь и ты будешь йоредом. И почему только твои родители так поступают? Ты ведь мог стать достойным израильтянином. Возможно, даже сумел бы что-то сделать для нашей страны. Разве ты не знаешь, что трусливо бежать, когда другие строят, укрепляют и защищают еврейское государство, — это позор? Твоя жизнь принадлежит не только тебе.

Учительница была совсем молоденькая. В голосе ее звучала убежденность, не допускавшая никаких возражений. Я сидел, уставившись в пол, и чувствовал, как щеки и уши у меня начинают гореть. Больше всего мне хотелось укусить учительницу за тоненькую руку, на которой поблескивало серебряное колечко. Но, взвесив все «за» и «против», я не стал ее кусать, а выпалил все, что изо дня в день повторял отец.

— Твои родители не иначе как полагают, что судьба им что-то должна, — сухо произнесла учительница, выслушав мои объяснения. — Израиль не виноват в том, что в Советском Союзе вы страдали от антисемитизма и бедности. И потом, не одни вы страдали, некоторым даже хуже пришлось. Мои родители в первые годы существования нашего государства еще в палатках жили, и ничего, сохранили бодрость и веру в завтрашний день.

Жить в палатке мне не очень хотелось, тем более что водопровода и туалета в палатках чаще всего не бывает.

От этих воспоминаний меня отвлек мамин голос:

— Твой отец — идиот, — услышал я. — И вот смотрю я на тебя и думаю иногда, что и ты не лучше. Ты иногда такую чушь несешь или вытворяешь такое, что я со стыда готова сгореть, вроде как сегодня, в Толстовском фонде… И вот смотрю я на тебя и спрашиваю: «А что если тебя в роддоме подменили?» Но ты хоть в этом не виноват, и вдруг еще вырастешь и поумнеешь. А вот отец твой уже взрослый, и подменить его не могли. Теперь еще в Аргентину рвется, а там черт знает что творится, у власти хунта, нищета сплошная!

— Ну, не такая уж она и нищая, — возразил отец. — А правая диктатура все равно лучше коммунистического режима. Хунты приходят и уходят. Вот Союз уже полвека существует, и явно еще целый век протянет, никак не меньше. А в Аргентине, глядишь, через годик-другой хунту сменит демократия.

— Ты даже не знаешь, принимают ли аргентинцы вообще иммигрантов. Кстати, чур, я к ним в консульство не пойду. Делай все сам. А язык к тому же какой противный… Слышала как-то испанца — трещит, как пишущая машинка, да еще вместо «ш» «с» вставляет…

— Испанский — язык Сервантеса.

— А мне Сервантес до лампочки.

Я не стал дальше слушать, вернулся в комнату, закрыл дверь на балкон и открыл свой «книжный чемоданчик». Он стоял у моей постели — маленький, темно-синий, со стальными защитными пластинками на уголках.

То, что этому чемоданчику вообще позволили сопровождать меня в Италию, можно было считать почти чудом.

— Мы только самое необходимое берем, — возмущалась мама, — а ты со своими книгами расстаться не можешь, хотя уже до дыр их зачитал и наизусть знаешь.

В книгах, которые присылала мне в Вену, а потом в Израиль бабушка, рассказывалось о светлом мире юных пионеров, о морских приключениях, о путешествиях на санях по сибирской тайге, о подвигах революционеров. Само собой, я тогда уже прекрасно знал, что это все выдумки, а то и вранье. Однако от блаженства, которым меня переполняло их чтение, я никак не хотел отказаться. Маленький партизан, в одиночку берущий в плен целую немецкую дивизию, был моим кумиром несмотря ни на что.

— Ну, ладно, — сдалась мама. — Уложи в маленький чемоданчик, но отбери только самые любимые. До Рима, так и быть, можешь их довезти.

Я открыл книгу о маленьком партизане. «Саша притаился в кустах, — читал я. — В нескольких метрах от него, на лесной тропинке в лучах рассвета поблескивали каски фашистов. "Ну, подождите, убийцы, сейчас я вам покажу", — прошептал Саша, ловко срывая кольцо последней гранаты…»

Дальше я читать не смог. Буквы расплылись у меня перед глазами. Я невольно снова вспомнил последние недели в Израиле и, самое главное, своих одноклассников.

Вот, разумеется, Дима… Я мог говорить с ним по-русски, а не мучаться, подыскивая слова на иврите… Вот толстяк Даниил… Его все дразнили «жирная задница», а он парировал насмешки чувствительными ударами в солнечное сплетение и таким образом снискал некоторое уважение. Вот Ариэль, лучший ученик в классе… Он когда-то подговорил меня закидать камнями старого араба, и мне, как вспомню, до сих пор стыдно… Вот Тимна… Она изящным жестом разглаживала юбку каждый раз, когда садилась за парту… Вот Иуда, замкнутый тихоня… Он однажды смертельно обиделся и чуть не заплакал, когда ему сказали, что у него расстегнута ширинка…

Отношения с одноклассниками у меня с самого начала сложились напряженные. Прежде всего мне бросилось в глаза их непонятное отвращение к христианству и к христианским символам. Первым камнем преткновения стал мой медальон на цепочке. Странно, что никто за эту цепочку не дернул, с шеи у меня медальон не сорвал и не показал его с торжеством всему классу, подняв повыше, так, чтобы я за ним подпрыгивал и не мог дотянуться. А ведь это был всего-навсего безобидный кулончик — знак Зодиака, который мама подарила мне на день рождения, почему-то решив, что он мне понравится. Посеребренная сталь, дешевая штамповка. Я им совсем не дорожил.