Ильза Айхингер - Великая надежда

Они побежали по улице, которая вела с холма, и переполошили очередь: люди с большими продуктовыми сумками стояли перед магазином, надеялись в последний раз унести домой припасы.

Эй, вы, — неужели вам не хочется унести с собой что-нибудь другое? Унести новый припас, прежде чем начнется осада, и запастись как следует? Выскакивай из очереди, ты должен унести самого себя, ты призван на самый последний участок, ты включен в новый отчет, выскакивай из очереди, ты должен сбросить с себя кожу! Беги, догоняй себя, вырывайся из своей упаковки! Люди в ужасе смотрели им вслед. Но парень и Эллен были уже далеко.

Их преследовал смех старика, он набросился на них, пресек им дыхание и заставил кровь стучать у них в висках. Этот смех издевался над ними: вы спасли не то, что нужно было спасать! Разве вы не презираете уже тот ваш недавний смертельный страх и чужие слова во тьме? Разве вы не раскаиваетесь, что ничего с собой не взяли? Не забудьте, — надрывался смех старика. — Не забудьте меня, помогите мне, откатите камень с могилы!

Они укрылись в пустой парадной.

— Повезло нам! — Эллен заглянула в серое лицо парня и испугалась.

— Словно тысяча лет прошла!

— Мы или другие, кого мы должны спрашивать?

— Экономь дыхание!

— Ничего больше не хочу экономить, все равно они это обесценят.

— Теперь-то успокойся, отдыхай. Из подвала мы выбрались. Ты больше никогда не будешь читать мне мораль!

— Буду — как только тебя опять завалит!

Со двора летела пыль. За стеклом двери возникла дворничиха и яростно погрозила кулаком.

— Эти окошечки, — презрительно сказала Эллен, — окошечки в дверях. Ну-ка, кто там снаружи? Ах ты ворюга! Неужели вы сами себя не боитесь?

Дворничиха чуть-чуть приоткрыла дверь и погрозила шваброй. Они бросились наутек.

Улицы были забиты фургонами с беженцами. Теперь уже невозможно было как следует разобрать — не то люди при узлах, не то узлы при людях.

— Узлы в ярости, — сказала Эллен парню, — их слишком туго затянули, они же все лопнут.

— Сами, что ли? — язвительно спросил он.

— Как взрывчатка, — объяснила Эллен. — Лучше их не трогать!

На границе города поднимались в небо маленькие круглые облачка дыма. Кожаные ремни хлопали по шелудивым спинам лошадей. Парню и Эллен удалось забраться в фургон, они спрятались подальше под брезент и затаились; закричал какой-то ребенок, но люди впереди их не заметили. В полутьме фургона узлы натыкались один на другой, как будто знали, о чем идет речь при этом бегстве: речь шла о том, чтобы проехать немного вместе в неизвестном направлении, чтобы тебя взяли с собой, не зная, что взяли тебя с собой, — не больше и не меньше.

От непомерной усталости Эллен и парень примолкли. Измученные голодом и жаждой, они спрыгнули с фургона недалеко от здания таможни.

Вы уже знаете? У мира кровоизлияние. Забил ключ — прибегайте и пейте! Набирайте кровь в ведра, ибо Бог сотворил чудо, Бог претворил ее в вино. Ожидая осады, в городе открыли все подвалы. Трое мужчин катили бочку к горизонту. Бочка от них ускользнула. Парень ее поймал. Тяжело дыша, подошли трое мужчин.

— Откуда это у вас? — спросила Эллен. Но они уже покатили бочку дальше, и ответа она не получила.

Желтые стены вынырнули из серой пелены. От таможни уцелело немногое. Они побежали вместе с другими, их одолевала ни с чем не сравнимая жажда. Пить. Они обливались пóтом со страху, как бы не опоздать. Все они в это верят: мир может истечь кровью прежде, чем они успеют напиться.

Парень вскарабкался высоко по приставной лестнице, Эллен за ним, аж до дырявой крыши, на плоские, высушенные солнцем доски таможни. — Здесь! — сказала Эллен. В углу лежали кувшины и ведра, лежали безмолвно и ехидно, готовые к тому, что за них внесут пошлину для отправки в никем не открытую страну, схватят, наполнят и разобьют.

Из бочек били быстрые красные струи, и люди не могли за ними поспеть. Влага обливала им руки и ноги, красные ручейки текли им на края одежды. Взошло солнце, чтобы лучше видеть то, что внизу. Белая и насмешливая луна осталась на краю неба. Опять эти люди внизу подожгли свои крыши. Лунный свет в ночи кажется им слишком мягким. Позади садов ждали своей очереди арсеналы, их тоже скоро взорвут.

Небо кротко стояло над пролитой влагой, в воздухе висело, постепенно темнея, испуганное мерцание. Черные бабочки задевали вечную лампу. Чужие летчики.

Вокруг бочек толклись жаждущие, опьянение властно бушевало над низким зданием таможни. Изумленные вещи порывали между собой привычные связи, небо запуталось в полосах тумана.

Кто-то оттолкнул Эллен от втулки, закрывавшей бочку. — Берегись! — закричал парень, — воры, разбойники! — Но он опоздал. Эллен вцепилась в наполненные ведра, покачнулась и едва не упала. В ушах у нее гудела тишина потерянных раковин, рокотание красного моря.

— Нет! — крикнула Эллен.

Пространство между небом и землей наполнилось ревом. Это, должно быть, услышали все. Красное море отступило. Пули штурмовиков пробили крышу. Бегущие стали падать ничком. Одна из бочек опрокинулась.

Не удивляйтесь!

Парень нагнулся и подхватил Эллен. По лицам обильно струились вино и кровь. Синие губы всплывали, тонули и вновь выступали на поверхность. И тихое удивление мертвецов затопляло таможню.

Не шевелитесь, храните тайну, слышите: храните тайну! Пускай себе разбойники маршируют по золотому мосту.

Доски сорваны, сквозь проломы пробился незнакомый свет.

А теперь: небо или ад? Ты плачешь или смеешься?

Но смех уже невозможно было унять, этот безумный смех уцелевших. Он бушевал, реял высоко над бочками и заставлял их катиться, прыгал между ними и пронзительно дребезжал с высоты. Сам истерзанный, он терзал молчащих людей.

Мы что, живы? Опять живы? Болтаемся между небом и преисподней, с обожженными ступнями и просветленным челом, взвихренная пыль между двух ураганов! Почему вы лежите так тихо? Дайте нам поесть, мы голодны! Небо или ад, отвечайте: вас уже оставил голод? В ваших кладовых плесневеет хлеб, в ваших покоях звонит телефон. Почему вы лежите так тихо? Помогите друзьям, помогите уцелевшим! Ведь они в эту минуту бредут со своей постелью в подвалы, они уже опять устраиваются так, словно остаются надолго. И опять успокаиваются. Начинается осада, но они об этом и знать не хотят. Они в осаде с тех пор, как родились, и не замечают разницы в масштабах.

Оставьте постель свою, вы, уснувшие, оставьте ваши кладовые! Сосуды разбились, молоко утекает в водосток, светлые плоды пляшут над бегущими.

Не давайте нам еды, нас тошнит. Не давайте нам ответа. То, что могло нас утешить, разрывает нас на куски, а что не разрывает, то будит в нас алчность.

— Домой, назад в подвал!