Курилов Семен - Ханидо и Халерха

Они очень долго ехали молча, пока Синявину стало невмоготу: ошметки снега, летящие из-под копыт, попадали ему в лицо, и он прятал голову, уткнувшись лбом Курилю в шею, от сидения боком спину его ломило.

— Как бы мне пересесть, — попросил он.

— Нельзя. Гнать левой рукой не могу. Немного поедем потише.

Так, потихоньку, они и выехали не то на гребень огромной заструги, не то на перелом тундры. С этого чуть заметного возвышения дорога пошла вроде бы вниз. Теперь надо бы ехать быстрей, но священник Синявин, заметив длиннейший, бесконечный ряд жердей с поперечными крестовинами, разжал руки, освободился от Куриля и сказал:

— Останови. Что это здесь такое? Сроду не видел.

— Путь богу Христу, — натянул вожжи Куриль. Он сразу снял рукавицы, и от его рук пошел пар.

— Да, постарался, — сказал Синявин, вставая. — Даже перестарался…

Догор, — обратился он по-якутски к каюру кибитки, в которой сидели дьячок с Чайгуургином, — поезжай потихоньку вперед. Ох, Курилов, Курилов! Православной церкви указал путь. В тебя просто влюбиться можно.

— Как дела в Среднеколымске? — спросил Куриль, пропустив мимо ушей похвалу.

— Что Среднеколымск! — вздохнул Синявин. Он проводил взглядом сурово замкнутого Косчэ-Ханидо, глядя при этом лишь на его руки в больших рукавицах. — Река Колыма только отражает небо. А небо мутное.

— Опять из Якутска пришла бумага? И опять с плохими вестями?

— С плохими. На войне-то все хорошо, говорят. А беспокойство у нас большое.

— Ты можешь рассказать мне всю правду?

— Рассказать можно. Тебе бы кстати-то знать. Да ведь ты человек непонятный. Скажи, Курилов, сколько раз ты собираешься жить?

— Я?.. Юкагиры верят, что можно два раза жить. Но у меня нет кровных детей, значит, и жизнь у меня одна.

— Одна! И у меня тоже… А не боишься ли ты и одной не дожить?

Губы Куриля сразу сжались так, что стали напоминать маленький лук. Он отвернулся от бородатого гостя и пошел поправлять на оленях сбрую. А когда вернулся, продолжил:

— Мои предки, говорят, пошли от медведя и женщины. Я эрбэчкан. Потому такой видом и нравом. Я только не сосу палец. Другие сосут и потом отмораживают. У меня все пальцы целы. За жизнь ухватился крепко.

— Нет. Ты просто в толк не можешь взять очень многого, — загорячился Синявин, нервно выдирая из бороды сосульки. — Ты со всех сторон под ударом.

Ты знаешь, сколько ссыльных у нас и еще на этапах сколько? А кто эти ссыльные — знаешь? Думаешь, это грабители, которые могут отобрать твой табун? Это ученые, ученые люди. Перед иным из них наш Друскин… пень, прости мою душу грешную. А вожди бунтарей пишут в книгах: богачи должны быть уничтожены. У-ни-чтожены! Приезжай — я тебе прочитаю. Думаешь, в ледяную пустыню их ни за что посылают? Здесь, в тундре, ты идешь вторым за исправником. Это — одно. А с другой стороны, вот что. Четвертого дня Друскин спросил меня: "А не заменить ли нам голову юкагиров?" Ты понимаешь? Я же не понимаю, как ты живешь, как ты не видишь опасностей!

Куриль уставился в голубые глаза попа и, словно в отчаянии, с надрывом сказал:

— А что делать, Синявин! Мы вымираем. Не я, так другой, третий начнет сопротивляться. Собака старая и та помирать не хочет. А если бунтари умные — как ты говоришь, — то почему они меня не поймут?

Синявин с такой силой вздохнул, что это было похоже не на вздох, а на хрипение мученика.

Пайпэткэ поседела. Поседела среди белого дня, от счастья.

Она шла к Халерхе, когда в стойбище ворвались первые вестовые. Крики "Едут! Едут!" заставили ее остановиться, но потом она побежала, чуть не падая: изо всех жилищ выскакивали люди, надевая на ходу варежки, подпоясываясь, что-то крича и устремляясь в одну сторону — к выезду в тундру возле жилищ богачей. Пайпэткэ влетела в тордох подруги, обняла ее, как мужчина, — сильно и горячо — и вдруг ослабла, плюхнулась на пол, на шкуру у очага.

— Ой, да какая же ты счастливая, Халерха! — запела она, откинувшись назад и блаженно раскачиваясь. — Какая ты счастливая! Ум потерять можно от счастья…

— А что там случилось? — Халерха по привычке теребила кончик косы, и руки у нее задрожали.

— Едут. Посланец бога, великий Куриль и твой Ханидо! Одевайся. Жених твой вместе с посланцем бога едет! Неужели это в жизни бывает? Ну что ты стоишь?! А я-то… а я-то какая была несчастная! Как я выходила замуж?

Господи! За урода, за грязного старика. Тайком от людей… Господи! — Пайпэткэ сжала руками голову и заголосила по-старушечьи — тоненько и негромко.

Эти причитания и плач не были новостью для Халерхи — она уже привыкла к ним. К тому же несчастная женщина лучше всех в стойбище знала, как неопределенно положение молодой красавицы сироты. И поэтому Халерха даже не попыталась утешить ее.

Она просто сказала:

— Иди одна. Я не пойду.

Слезы у Пайпэткэ сразу пропали. Она встала и уже как заговорщица-сваха негромко, но напористо заговорила:

— Не пойдешь, будешь жалеть. Сейчас сам народ толкнет вас друг к другу.

И тогда все кончится. И Куриль перестанет хитрить, и ты больше не будешь куклой-сироткой.

— Соединит нас народ? — прервала ее Халерха. — Как же это случится?

— Так. Не твое дело. Пурама где ночевал? У Куриля. Думаешь, мы не увидели в этом пользу. Он полночи разговаривал с Ярхаданой. За тебя Ярхадана. Она очень добрая и хочет на старости лет слово свое сказать.

— Пайпэ! Ты разве забыла, что и тебя народ соединил с Сайрэ? А что вышло из этого, а?

— Господи, что ж ты равняешь! Гадкий старик, у которого все отсохло, шаман кривой и сопливый — и Ханидо! Дура. Ты дура… Хотя нет: я не могла выбирать, а ты можешь. Ты вольная — можешь уехать. Но ты для меня, для меня стань счастливой! Ну, прошу тебя, одевайся. — Она обхватила ноги подруги и затряслась в почти беззвучном рыдании, — Ты только увидишь его — и полюбишь. Посмотри, какой он красивый и молодой. — Пайпэткэ жадно глядела снизу в ее глаза.

Но Халерха спокойно ответила:

— Он не пришел ко мне. Занимается большими делами — и пусть. Не хочу я, чтоб меня толкали к нему. Отпусти меня! А если вы что-нибудь сделаете, я обману всех вас… Вон сколько ребят мимо моего тордоха на озеро ездят…

Пайпэткэ стояла на коленях, опустив голову и плечи.

— Ладно, — сказала она безнадежно. — Как хочешь. Не видишь своего счастья.

— Не вижу, — согласилась Халерха. — И ты не видишь. Не обижайся: не одинаково мы понимаем счастье. А самое большое счастье, которое люди могли бы сделать, — это никому ничего не навязывать! Почему вы этого не понимаете? Оставьте меня! Какое счастье, если у меня умер отец!

И Пайпэткэ остыла.

— Пойдем просто так, — предложила она. — Все там… А? На глаза лезть не будем.

— В чем мне идти? — вдруг, вопреки своей твердости, сказала Халерха. — Шуба какая…