Курилов Семен - Ханидо и Халерха

— А… а Куриль тебе не подарил? — удивилась Пайпэткэ.

— Конечно, нет.

— Тогда иди в старой. Пусть это глаза колет всем. И ему.

— Костер надо снегом присыпать.

И они пошли. Обе в сильно заношенных шубках, но обе такие красивые, такие похожие, что не здешние люди могли подумать, что это знатные, самоуверенные мать и дочь из-за высшей скромности не захотели выделяться в толпе.

Из жилищ продолжали выходить люди. Но это были теперь старики и старухи, которых поддерживали женщины, калеки, которых вели под руки, слепые, высоко поднимавшие ноги и боявшиеся потерять детишек-поводырей; двое безногих, отморозивших ноги, мужчин, тяжело дыша, ползли по снегу без всякой помощи.

Несколько якутов бежало назад, чтобы поскорей надавать пинков собакам, которые подняли невообразимый вой, словно предчувствуя беду.

А у дороги, на выезде в тундру, творилось что-то немыслимое. Смешно и страшно было смотреть на толкучку людей, давивших друг друга на совершенно открытом месте. Как будто на бескрайней пустой равнине существовал какой-то невидимый круг, в котором обязательно должны находиться все и не попавшие в который будто рисковали жизнью. День ушел за середину, вчерашний ветер почти совсем стих; светило солнце, было морозно. Борясь за место возле дороги, толпа горячо дышала, и ветерок относил чуть в сторону белый трепетный пар.

Властвовал здесь Пурама. В сущности, дел у него было немного — разъединить толпу пополам, чтобы дорога осталась свободной. Сперва он хотел вытянуть эти две половины как можно подальше, чтобы священник Синявин дольше ехал через народ и чтобы всем было видно его. Но толпа жила своей жизнью.

Разнаряженные богачи стали впереди всех и лишь усмехались, когда Пурама просил их пройти вперед, — им не хотелось издалека возвращаться назад, вслед за попом. Ну, а простой люд все прибывал и прибывал и не умещался между белым тордохом Куриля и знатью. Пурама с помощниками-парнями рассекали толпу, но толпа за их спинами тут же смыкалась. Все хотели быть поближе к дороге.

Постаревший охотник к знати больше не подходил, потому что уловил ухом одну как будто уместную и веселую шутку, но которая в самом деле была оскорбительной: мол, распоряжаться толпой — это вовсе не то, что распоряжаться стадом оленей. Курилю такую шутку никто бы не бросил. И Пурама толкался в гуще простых людей. Духом он, однако, не падал: он знал новость, которую еще знал только один человек, привезший ее и быстро уехавший отсыпаться, — Кымыыргин. Если было бы можно, старик здорово пустил бы ее в оборот, стегнув, как вожжами, всех богачей по самодовольным лицам. Но он молчал и лишь напряженно искал глазами одного парня или его мать, которым он должен был рассказать эту новость.

Пураме нужна была Пайпэткэ, и он увидел ее издалека. Бросив дело, к которому, впрочем, никто его не принуждал, он перехватил ее вместе с Халерхой на пустыре, возле памятника из оленьих рогов.

— Где твой сын? — налетел он на нее, как сокол на мышь. — Где Сайрэ? Я все глаза проглядел!

— А зачем он тебе, Пурама? — не особенно встревожилась Пайпэткэ, зная, что время сейчас хлопотное, и предполагая, что парня нужно куда-то послать.

— Его надо одеть в новую шубу. Его поп в острог, на обучение забирает. Вместе с Ханидо он поедет.

— Ладно тебе шутить. Уж ты-то не считай меня дурочкой. Он тут, в толпе, раньше всех убежал.

Но у Пурамы шапка была на макушке, узкое лицо его не обещало легкой улыбки.

— Мне шутить и смеяться некогда! Вон сколько дел у меня! — кивнул он на толпу. — Говорю: едет он в Среднеколымск. Кымыыргин сам от Синявина и Куриля слышал. Они стукнули по рукам, как купцы. Значит, все.

Пайпэткэ бледнела, все сильней и сильней прикусывая нижнюю губу.

— Ай! — крикнула она, отыскивая рукой опору.

Халерха подхватила ее.

— Да некогда мне истерику слушать! — почти закричал Пурама и этим образумил ее. — Найди его. Беги в мой тордох. Там, в верхнем мешке у полога, есть шуба — немного приношенная, но хорошая. Одень его — и сюда. Пусть будет у меня на глазах.

Даже в далеком детстве Пайпэткэ так не бегала, как сейчас. И только сумасшедшей она прыгала так, как прыгала позади толпы, высматривая своего сына.

Перестав наблюдать за ней, Пурама сказал Халерхе:

— А ты не слушай ее. Свой ум имей. Но сегодня весь вечер никуда не ходи. Поняла?

— Поняла, дядя.

Только вечером Пайпэткэ узнала, что волосы у нее поседели. От счастья люди тоже седеют.

А Халерха попала в самый водоворот. Не успела она приблизиться к шумящей толпе, как возле нее объявились парни, девушки, потом еще парни — хорошо знакомые, плохо знакомые и совсем неизвестные. Она так растерялась, что совершенно не могла управлять собой. Она лишь видела угодливые и горделивые лица красивых, стройных, разодетых парней да чувствовала, что помимо желания продвигается через толпу все дальше и дальше.

И она оказалась там — рядом со знатью.

Небольшой караван люди увидели издалека. Увидели сначала кибитку — очень высокую и широкую, и стоило кому-то сказать, что движется божий дом, как по толпе загуляла эта нелепая весть. Но весть была не совсем нелепой.

Над кибиткой вдруг что-то ярко сверкнуло, и не белым огнем, а золотым. Толпа ахнула от удивления и начала тесниться, предчувствуя чудо и боясь этого чуда. А когда стоящие впереди различили оленей, толпа зашевелилась и потекла. Люди бросились вправо и влево, выравниваясь по богачам.

Первой упряжкой правил Куриль. Но все глядели на бородатого человека, который стоял на коленях сзади него. За ними ехал Чайгуургин и второй человек, тоже возвышавшийся сзади. Потом шла упряжка с одним ездоком, наконец — кибитка с большим медным крестом наверху.

Шагах в ста караван остановился. Все ехавшие поднялись с нарт, собрались в кучку возле кибитки, что-то еще помедлили и потом важно двинулись на толпу.

Все, что происходило сейчас, было настолько удивительным, что народ растерялся. Все думали, что поп проедет через толпу и скроется в тордохе у Куриля. А тут оказалось, что все движутся прямо в толпу, и пешком!

Первым медленно шагал не сам поп, а его помощник. И хотя дьячок нес на груди икону в сверкающем ободе, никто понять не мог, почему главный священник идет сзади него. Это было тем более удивительно, что с иконы глядела женщина, а не Христос. На голове дьячка была шапка с высоким верхом, жидкие волосенки свисали вдоль щек, редкая борода пряталась под иконой, голубые глаза терялись в глубоких ямках. Был дьячок худым, угрюмым и как будто больным. Зато совсем по-другому выглядел поп. Толстый, в медвежьей шубе, он светился здоровьем и, казалось, совсем не устал. На его голове сидела круглая шапка-боярка, сшитая из дорогого, не здешнего меха; из-под шапки на плечи спускались волнистые волосы; на животе — ниже густой, огромной, просто чудовищной бороды — висел большой узорчатый крест, сияющий золотом. Однако главное было не это. Левой рукой поп нес дымящий сизым дымом очаг, держа его за золотые цепочки. Он нес его как-то неосторожно и, страшнее того, вдруг начал встряхивать его и раскачивать, будто собираясь со всего маха кинуть в толпу, а может, и в стойбище… За священником шли двое: справа — Куриль в белой богатой дохе и без шапки, слева — Чайгуургин, тоже без шапки. Последним шагал Косчэ-Ханидо, держа под мышкой две толстые книги, а в опущенной руке шапки — свою и Куриля.